История России. Иван Грозный - Сергей Соловьев Страница 62

Я. Матейко. Люблинская уния. 1869 г. Фрагмент

Уладивши таким образом дело в Польше, Коммендоне обратился к Литве; здесь самые сильные фамилии были – Радзивиллов и Ходкевичей, из соперничества находившиеся во вражде друг с другом. Мы видели, что могущество Радзивиллов и вместе дело протестантизма в Литве поникли вследствие смерти Николая Черного Радзивилла; у Черного осталось несколько сыновей; старшего из них, Николая Кристофа, который известен под прозвищем Сиротка, отец отправил в Германию; но когда по смерти отца Николай Кристоф отправился в Италию, в Рим, то прежнее германское влияние не могло устоять перед италианским, и Радзивилл возвратился в Литву католиком. Младшие братья последовали примеру старшего; но Николай Рыжий и его потомство остались верны протестантизму; таким образом, род Радзивиллов разделился на две линии – католическую и протестантскую. Ян Ходкевич, бывший прежде протестантом, также вследствие иезуитского противодействия обратился в католицизм. Коммендоне теперь нужно было только помирить Сиротку Радзивилла с Ходкевичем, что было сделать легко, ибо личной вражды между ними не было. Приготовивши сильные средства для избрания короля-католика в Польше и Литве, Коммендоне начал внушать, что всего лучше выбрать одного из сыновей императора Максимилиана в Литве, и Радзивилл и Ходкевич были согласны на это: Радзивилл – по давней связи своего рода с австрийским домом, Ходкевич – из боязни, чтоб выбор не пал на царя московского, к которому он питал сильное нерасположение. Но Радзивилл и Ходкевич одни не могли помешать избранию царя или царевича московского: еще в 1564 году Коммендоне доносил в Рим, что все жители Киева благоприятствуют московскому государю по причине веры; по смерти Сигизмунда-Августа он доносил также о движении православного народонаселения в Литве в пользу царя московского. До нас дошла любопытная статья, составленная аббатом Джиованнини, в которой исчисляются все побуждения к избранию московского царя и все препятствия к этому. Препятствует избранию царя, во-первых, то, что он постоянно враждовал с Короною Польскою; вторым препятствием служит греческая вера, им исповедуемая; третьим – суровость нрава, жестокое обращение с боярами; наконец, препятствует выбору царя у поляков мысль, что средоточие и величество целого государства перенесутся в Москву. Напротив, к выбору царя побуждают: его могущество, возможность доставить безопасность и спокойствие Литве; сходство языка и обычаев; одни враги – татары и Германская империя; пример Ягайла, великого князя литовского, который, будучи избран в короли, из врага Польши и язычника стал другом и христианином. Что же касается до греческой веры, то протестанты не обращают на это никакого внимания; притом же государь московский хотел некогда соединиться с латинскою церковию. Наконец, у него много денег, посредством которых он может приобрести себе много доброжелателей.

Так думали сначала в Польше, но потом согласнее были на выбор царевича Феодора, чем самого царя; этим выбором удовлетворялось православное народонаселение; он не был противен протестантам; Литва приобретала безопасность со стороны Москвы, а между тем избавлялась от непосредственных отношений к Иоанну, которого характер был известен в Польше и Литве. Давши знать царю чрез гонца Воропая о смерти Сигизмунда-Августа, польская и литовская рады тут же объявили ему о желании своем видеть царевича Феодора королем польским и великим князем литовским. Иоанн, по обычаю, сам отвечал Воропаю длинною речью: «Пришел ты ко мне от панов своих польских и литовских и принес мне от них грамоту с извещением, что брат мой, Сигизмунд-Август, умер, о чем я и прежде слышал, да не верил, потому что нас, государей христианских, часто морят, а мы все, до воли Божией, живем. Но теперь уже я верю и жалею о смерти брата моего; особенно же жалею о том, что отошел он к Господу Богу, не оставивши по себе ни брата, ни сына, который бы позаботился об его душе и о теле по королевскому достоинству. Ваши паны польские и литовские теперь без главы, потому что хотя в Короне Польской и Великом княжестве Литовском и много голов, однако одной доброй головы нет, которая бы всеми управляла, к которой бы все вы могли прибегать, как потоки или воды к морю стекают. Не малое время были мы с братом своим, Сигизмундом-Августом, в ссоре, но потом дело начало было клониться и к доброй приязни между нами. Прежде чем приязнь эта окончательно утвердилась, Господь Бог взял его к себе; за нашим несогласием бусурманская рука высится, а христианская низится, и кровь разливается. Если ваши паны, будучи теперь без государя, захотят меня взять в государи, то увидят, какого получат во мне защитника и доброго государя, сила ногайская тогда выситься не будет; да не только поганство, Рим и ни одно королевство против нас не устоит, когда земли ваши будут одно с нашими. В вашей земле многие говорят, что я зол: правда, я зол и гневлив, не хвалюся, однако пусть спросят меня, на кого я зол? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я зол, а кто добр, тому не пожалею отдать и эту цепь с себя, и это платье». Тут Малюта Скуратов прервал его. «Царь и государь преславный! – сказал он. – Казна твоя не убога, в ней найдешь, кого чем подарить». Иоанн продолжал: «Паны польские и литовские знают о богатстве деда и отца моего, но я вдвое богаче их казною и землями. Неудивительно, что ваши паны людей своих любят, потому что и те панов своих любят; а мои люди подвели меня к крымским татарам, которых было 40000, а со мною только 6000: ровно ли это? Притом же я ничего не знал: хотя передо мною и шли шестеро воевод с большими силами, но они не дали мне знать о татарах. Я не силы татарской боялся, но видел измену своих людей и потому своротил немного на сторону от татар. В это время татары вторглись в Москву, которую можно было бы оборонить и с тысячью человек; но когда большие люди оборонять не хотели, то меньшим как было это сделать? Москву уже сожгли, а я ничего об этом не знал. Так разумей, какова была измена моих людей против меня! Если кто и был после этого казнен, то казнен за свою вину. Спрашиваю тебя: у вас изменника казнят или милуют? Думаю, что казнят. Вот у вас в Вильне Викторин, который ко мне писал, но я ему не отвечал. Взвели на меня, будто я этого Викторина подучал извести брата моего; но Бог – свидетель, что я об этом не думал и Викторину не приказывал. Викторина схватили и казнили; видишь, что и в ваших землях изменников не милуют. Я о своей доброте или злости говорить не хочу; если бы паны польские и литовские ко мне или к детям моим своих сыновей на службу присылали, то узнали бы, как я зол и как я добр. Пусть не дивятся тому, что изменники мои говорят обо мне: у них уже такой обычай говорить о государях своих дурно; как бы я их не учестил и не обдарил, они все не перестанут говорить обо мне дурно. Есть люди, которые приехали из моей земли в вашу, надобно бояться, чтоб не ушли они в другую землю, если почуют, что паны польские и литовские хотят взять меня в государи. Пусть паны ваши постараются задержать их, а я, клянусь Богом, не буду им мстить. Курбский к вам приехал; он отнял у него (указывая на старшего сына) мать, а у меня жену; а я, свидетельствуюсь Богом, не думал его казнить, хотел только посбавить у него чинов, уряды отобрать и потом помиловать; а он, испугавшись, отъехал в Литву. Пусть паны ваши отнимут у него уряды и смотрят, чтоб он куда-нибудь не ушел. Что касается до Ливонии, то, когда буду вашим государем, Ливония, Москва, Новгород и Псков одно будут. А если меня в государи взять не захотят, то пусть приезжают ко мне великие послы для доброго постановления. Я за Полоцк не стою и со всеми его пригородами уступлю и свое Московское, пусть только уступят мне Ливонию по Двину, и заключим мы вечный мир с Литвою. А если паны хотят взять себе в государи кого-нибудь из сыновей моих, то их у меня только два, как два глаза у головы; отдать которого-нибудь из них все равно, что из человека сердце вырвать. Есть в вашей земле польские и литовские люди веры Мартына Лютера, которые образа истребляют; им не хочется иметь меня государем. Но я об них ничего не буду говорить, потому что Священное Писание дано не на брань и не на гнев, а на тихость и покорность. Не забудь сказать панам своим польским и литовским, чтоб отправляли сюда послов своих немедленно, людей добрых, чтоб из доброго постановления не вышло дурного».