Война и люди - Василий Песков Страница 62

И еще дороги… Из наших корреспонденций дороги чаще всего выпадали, но в памяти оставались.

Едва ли не половина войны прошла в дороге. Вспоминая как-то об этом, я обнаружил: половина моих товарищей полегли на дорогах – или летя на фронт, или возвращаясь с него, или перебираясь с места на место, сгорели в воздухе, разбились при посадке, взлетели на мине, попали под бомбежку или случайный снаряд, нарвались на бандеровцев, на группу отступающих немцев… Когда я слышу песню «Дороги», у меня щемит сердце.

– Наибольшая потеря в войну лично для вас? — Очень тяжело пережил тогда и сейчас без боли не могу вспомнить о гибели друга, писателя Евгения Петрова (его вспомнит каждый, если я назову «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка»). Мы были с Петровым на фронте, на севере, и вслед за этим весть о его гибели меня просто оглушила. Самолет, на котором летел Евгений Петров из осажденного Севастополя, врезался на бреющем полете в курган где-то между Миллеровом и Ростовом.

– Вернемся к вашей военной работе газетчика. По опыту знаю: в журналисте люди видят защитника, ему доверяют беды и жалобы. О чем говорил солдат во время войны с корреспондентом, прибывшим из Москвы?

— О многом. Просил взять с собой письмецо, чтобы скорее дошло, ругая при этом попутно почту. Часто зло жаловался не на нехватку снарядов, а на нехватку табака (табак на войне был вещью серьезной!). Обязательно шел разговор со множеством вздохов, вопросов и крепких словечек о втором фронте. Жаловался на соседей по линии фронта: «Мы ничего, а они подкачали». Особенно часто и горько жаловался на то, что после ранения и госпиталя не мог попасть в свою часть.

Офицеры одного полка однажды с горечью показали мне письмецо, пришедшее только что убитому лейтенанту. Его жена из города Вичуга писала мужу на фронт, что у нее «сложилась другая жизнь… встретила человека…». Она просила больше не посылать ей офицерский аттестат.

Я помню горечь и возмущение людей, просивших меня ответить на это письмо. Я ответил. Были напечатаны стихи «Открытое письмо» с пометкой «женщине из г. Вичуга». Как видно, стихи попали в очень чувствительное место человеческих отношений во время войны. Они имели большое хождение и в тылу, и на фронте. И, думаю, польза от них была.

О чем еще говорили с корреспондентом… Помню шумную коллективную жалобу. «Ну что за фильмы нам присылают? Все время бомбежки в них. Мы от своих бомбежек тут обалдели!» Это была очень существенная проблема. Человек на войне не мог жить только войной. Вот почему огромной любовью на фронте пользовался, например, фильм «Веселые ребята», сколько угодно раз люди могли смотреть «Серенаду Солнечной долины». Вот почему огромным успехом пользовались у солдат фронтовые концерты певцов, чтецов, цирковых артистов.

– О ваших фронтовых спутниках — фотокорреспондентах. Они должны быть вам благодарны: в Дневнике о них рассказано ярко, интересно и уважительно. Но вот я выписал строчки о том, как на переправе у Днепра вы вырвали у вашего спутника фотокамеру: «Разве можно снимать такое горе!» Не жалеете ли вы сейчас о такой позиции? Не кажется ли вам, что очень много важного на войне прошло мимо наших фото— и кинохроникеров из-за того, что снималось лишь то, что служило нуждам текущего времени? Как много важного нам сейчас оказалось неснятым. Вам, работающему с кинохроникой, это ведь хорошо известно.

— Существенный вопрос… Но начнем с того, что сцены у переправы через Днепр мой друг все-таки снял. И, конечно, он правильно сделал, что снимал, не послушав меня. Снимки его я с благодарностью поместил в Дневник и считаю: без этих фотографических документов он был бы беднее. Но понять мои чувства в то время тоже, конечно, можно. И не я один протестовал тогда. Много людей фотографу говорили: ради Бога, это не надо снимать! Да и сам человек с фотокамерой не мог бесстрастно щелкать все проявления страшного бедствия. Надо помнить: он тогда работал не на историю, его снимки должны были «стрелять» немедленно, завтра.

Но сегодня, издалека, мы видим, конечно: надо было помнить и об истории. Я сам, просматривая фотохронику и бывая на выставках, часто злюсь: это не снято, это не снято… Что делать – диалектика времени!

– Теперь о писательском вашем труде. Что вы сами считаете из написанного во время войны и о войне наиболее существенным? — Из прозаических вещей наиболее существенными я бы назвал повесть «Дни и ночи» и драму «Русские люди». Из стихов наибольшую пользу, по-моему, принесли «Жди меня». Они касались обнаженного человеческого сердца и не могли не быть написаны. Если б не написал я, написал бы кто-нибудь другой.

– Страницы Дневника о вмерзшем в лед лесовозе «Спартак», на котором находились 2500 людей, начавших болеть и умирать с голоду, потрясающи. Вы пишете: «На душе было скверно, и в животе пусто. И все это, вместе взятое, делало меня злым и работоспособным. Я написал в эти дни восемь стихов». В том числе, добавлю я уже от себя, особенно для меня дорогие «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…». Я не случайно уцепился за эти строчки. Довольно часто обнаруживаешь: творчество питается не благополучием и сытостью. Ему требуется боль, душевная встряска, глубокие переживания. Вы согласны с этим? — Да. Совершенно согласен.

– А что, по-вашему, лучшего о войне появилось в нашей литературе? — Тут долго думать не надо. Конечно, это «Василий Теркин» Твардовского.

– Константин Михайлович, предвижу ответ и все же спрошу: почему именно «Тихий Дон» («в одном большом томе»), а не что-то другое взяли вы с собой, уезжая в сорок первом году на Южный фронт, и читали книгу (очевидно, не в первый раз), сидя рядом с шофером? — Возможно, тут был элемент случайности, но скорее всего все же нет. Наверно, важно было заново перечитать книгу, в которой трагедия войны была показана правдиво и сильно. С той же потребностью позже перечитал «Войну и мир», ряд исторических книг, в частности, исследования о царствовании Петра Первого.

– Все мы в какой-то момент жизни особо чувствуем себя частицей Родины, причастными к ее судьбе. Война у всех это чувство особенно обострила. Вам было тогда двадцать пять лет — молодой человек! В какой момент войны у вас это чувство особенно проявилось? — В самом начале войны, в первые недели ее. Не забуду дорогу с фронта по смоленской земле. Все: лески, деревеньки, тревожные вопрошающие взгляды людей — все врезалось в душу с потрясающей силой. Я понял, насколько сильно во мне чувство Родины, насколько я чувствую эту землю своей и как глубоко корнями ушли в нее все эти люди, которые живут на ней. Кто прочтет: «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…» — почувствует это волнение.

– Узловые точки войны… По Дневнику чувствуется: вы сами и люди, с которыми соприкасались в горькие дни войны, жаждали нового Бородина. Вы записали: «Когда-то слово «Бородино» знали только в Можайском уезде, оно было уездным словом, а потом за один день стало всенародным…» Какие символы, равнозначные знаменитому Бородину, можно теперь назвать, вспоминая войну? — Ну, на память сразу приходит Ельня, место первой нашей трудной победы. Кто знал до этого Ельню — районный центр на Смоленщине? Или назовем Поныри. Незаметная станция в Курской области. Теперь ее знает даже и школьник. И сумеет объяснить, почему знает. Эти важные узловые точки войны заслоняются, правда, символами еще более значительными: сражение под Москвой, противостояние Ленинграда, Сталинград, Курская дуга, Берлинская битва… Мы не случайно в начале войны вспоминали Бородино. Знали: в каких-то еще неведомых тогда географических точках сила наша покажет себя.