Гибель красных моисеев. Начало террора. 1918 год - Николай Коняев Страница 62

Вчитываешься в материалы дела «Каморры народной расправы», и порою даже обидно становится за Моисея Соломоновича Урицкого и его коллег по ЧК.

Столько злобы, столько хитрости и энергии вкладывали они, чтобы создать подобие антисемитских контрреволюционных заговоров, а у русских присяжных поверенных, статистиков, профессоров, офицеров, художников, журналистов не только никакой погромной организации не было, но, более того, на допросах они обнаруживали какую-то патологическую неспособность к заговорам вообще.

«Бобров известен только как работник по службе в обществе дачных недвижимостей… Виктор Павлович Соколов известен довольно давно как умный человек, деятельный в смысле политической жизни работник. Он принадлежит к партии монархистов, кроме того состоял членом, вернее товарищем председателя “Союза Русского Народа”… С Ревенко я познакомился в “Обществе попечительства о беженцах”… Что касается “Каморры народной расправы”, то я о ней услышал только в камере».

«Я никогда ни в какие партии не входил и теперь ни в какой не состою. Я человек дела, и не при моих годах (68 лет) начинать эту партийность».

«С тех пор, как я поступил на военную службу, прекратил литературную деятельность и вообще отдалился от всяких политических вопросов, так как хотел жить более спокойно, а политика успокоения в жизнь не вносит».

«Ни в какой политической партии как до революции, так и после нее не состоял и не состою. Будучи студентом, никакими общественными и политическими делами не занимался, даже после революции. Будучи на военной службе, когда меня выбрали в Совет рабочих и солдатских депутатов, мне пришлось отказаться и просить о переизбрании, так как определенных политических тенденций у меня и тогда не было и я даже не представлял себе задач и работы этого Совета».

Подобные «признания» раздражали Моисея Соломоновича.

Он чувствовал, что, отпираясь от участия в партийности и заговорах, его подследственные тем самым противодействуют «революционной кристаллизации», которую пытались всеми силами ускорить большевики.

Порою Урицкому начинало казаться, что тут и кроется главный заговор.

И в каком-то смысле он был прав.

Некоторые из подследственных декларировали свою беспартийность, осознавая ее как совершенно определенную нравственную ценность.

Александр Константинович Никифоров, инженер, арестованный за участие в «Беспартийном союзе спасения Родины», служил в Русском обществе выделки и продажи пороха.

На допросах он держался, не теряя чувства собственного достоинства, и, кажется, не испытывая ни малейшего страха перед кривоногим, визгливым уродцем, возглавлявшим Петроградскую ЧК.

«Вся моя жизнь протекала в работе.

Я с детства не воспринимал различия между классами. Властью пользовался как старший товарищ и никогда не думал о доходных местах, отказывался от мишуры.

Я личной собственности не признаю и, сколько бы ни заработал, намереваюсь израсходовать на общественные, просветительские цели…

Против Советской власти не действовал совершенно принципиально, так как признаю за ней воспитательное значение по схеме “каждый сам себя бьет, коли нечисто жнет”.

По укладу ума я не политик, потому что полагаю: стойкость любой демократической системы зависит от нравственного уровня граждан. В области внешней политики примкну к той группе, которая раскрепостит славянство.

Так как я никогда не лгу, то лишен возможности действовать тайно… (Подчеркнуто нами. — Н.К.)

Сознаюсь, что интернационалистом быть не в силах, потому что быть в этом отношении исключением среди соседей-эгоистов равносильно потере независимости…

По существу сделанного мне допроса относительно участия в “Беспартийном союзе спасения Родины” повторяю: насколько мне известно, “Союз” распался, и если аналогичный “Союз” существует, то ничего общего с бывшим не имеет.

Об этом я могу заключить логически, судя по составу прежнего “Союза”, который главным образом ныл, ругался и сплетничал. Повторяю, после третьего собрания я заявил сопредседателю, что все — ерунда, и я выбываю».

Наверное, нет нужды комментировать эти, не лишенные некоей надменности показания. Каждое слово дышит здесь умом и благородством, той высокой порядочностью русского интеллигента, которую невозможно сломить никакими пытками.

Читая подобные показания, понимаешь, почему даже такой пытливый человек, как Исаак Эммануилович Бабель, предпочитал «не интересоваться» настроениями узников чекистских застенков. Уж он-то знал, как неуютно чувствуешь себя рядом с такими людьми.