Родина слоников - Денис Горелов Страница 62

1981, к/ст. им. Горького. Реж. Самвел Гаспаров. В ролях Сергей Никоненко (Глодов), Михаил Козаков (Данилевский), Владимир Грамматиков (Павлик), Тимофей Спивак (Саша), Евгений Бакалов (Аристарх Лушков). Прокат 24,7 млн человек.

Вестерн в России служил бездонным карманом для заимствований. Будучи квинтэссенцией американизма, жанр не слишком приветствовался на нашем экране, и плагиатор мог не бояться, что ему дадут по рукам: за исключением ковбойской классики 30-х, попавшей к нам через третьи страны под лозунгом «все вокруг трофейное, все вокруг мое» («Дилижанс», «Моя дорогая Клементина», «Дестри снова в седле», «Додж-сити», «Парень из Оклахомы» — именно оттуда пошла манера сдувать со ствола дымок), до России дошли всего два канонических образчика жанра: «Великолепная семерка» и «Золото Маккены». Голод на штаны с бахромой и отвисшие кобурами патронташи был столь велик, что даже крайне любительская чехословацкая пародия «Лимонадный Джо» каждые школьные каникулы собирала по стране тысячи рублей с десятикопеечных утренников. В начале 70-х советский кинематограф уступил воле народа и приспособил чужой жанр к отечественным пескам и суглинкам, назвав гибрид «истерном». После «Белого солнца пустыни», «Седьмой пули», «Своего среди чужих, чужого среди своих» на хрустящий гравий беззаконных дальнезападных городков ступил режиссер студии Горького, бывший водитель-дальнобойщик (читай — скотогон и боец) Самвел Гаспаров. За шесть лет он снял подряд четыре фильма о диких временах гражданской войны и махновщины, суда Линча и револьверного права, кабацких дуэлей и почтовых дилижансов, — и хотя всем им недоставало мотылевской теплоты и михалковского шарма, каждый собрал в прокате приблизительно по 24 миллиона зрителей — ровно столько было поклонников у суррогатного советского жанра «пельмени-вестерн». В «Ненависти» (1977), написанной все теми же Михалковым и Володарским, шальные пули сбивали с беленых стен расписные тарелочки, а трое братьев и милка-сексапилка шмаляли из окон по носящимся каруселью всадникам. В «Забудьте слово „смерть“» (1979) щерился наголо бритый для роли батьки Кикотя Константин Степанков, а в финале красный командир-чоновец замедленной съемкой падал навзничь, разбрызгивая молоко из побитой пулей крынки. Что до фильма «Хлеб, золото, наган» (1980), то уже в его названии звучали отголоски серджо-леоневского «Хороший, плохой, злой», а флегматичный Владимир Борисов в роли чекиста Горбача был вылитый Ли ван Клиф, особенно когда подносил зажженную сигару к ящику с динамитом. Как и у Леоне, он лишь лениво поднимал воротник кожаной тужурки, когда снаряды наступающих белых конфедератов в щепки разносили за его спиной железнодорожный вокзал, и пуще глазу берег женщину, три золотых слитка и два мешка муки для детдома. Уже на этой картине сложилась изобретенная Михалковым схема «подражания подражанию» — однако непревзойденным шедевром стал в этом отношении фильм «Шестой», весной 1981 года собравший рекордную для Гаспарова кассу в 24,7 миллиона голов.

По «Шестому» можно было изучать классику жанра «Дикий Восток»: числом явных и скрытых цитат он обогнал все последующие постмодернистские шедевры.

Во-первых, кабы не двусмысленность, картину вполне стоило переименовать в «Великолепную шестерку». Шестой по счету шериф райцентра Козыревска времен замены продразверстки продналогом товарищ Глодов, озабоченный регулярными набегами на район банды гнусного опоссума г-на Вахрамеева, собирал команду отмороженных сорвиголов: аптекаря, парикмахера, чабана и силача Бамбулу из цирка. Когда будущий главный редактор «Советского экрана» Виктор Демин в разгромной рецензии риторически интересовался, что же мешало этим кольто-счастливым коммунистам раньше собраться и задать вахрамейцам горячего, он неверно ставил вопрос. Глодов скликал под свои знамена не коммунистов, а вольных рейнджеров, которым страдания угнетенных фермеров штата Кубань были глубоко по барабану, — они и в этот раз вписались просто подраться в хорошей компании. Один любил детей, другой лошадей, третий порядок, а четвертый валять ваньку забесплатно. Пятым к ним прибился форсистый стажер-несмышленыш (в «Семерке» его играл Хорст Бухгольц), а возглавил честную бригаду сам товарищ Глодов, блюститель порядка в сивых усах. Москвичей все двадцать постсоветских лет особенно радовало, что фамилия стажера была Лушков, отчего крики «Лушков, конвой бандиту Вахрамееву!» или «Мастер ты, Лушков, клейма ставить» при коллективных просмотрах сопровождаются двусмысленным гоготом.

Дальше все катилось под уклон по колее, как михалковская карета в «Своем среди чужих». Местный полупарализованный латифундист, следователь из бывших Данилевский (Михаил Козаков) воспитывал креольскую сироту-приживалку Олю, родителей которой убили красные (очевидно, краснокожие). Селяне-фасолеводы пугливо прятались под кактус при первом сигнале колокола о приближении банды, но со временем осмелели и посодействовали заступникам из дубравки из народного пулемета максим. В культовой сшибке с контрой на ранчо Дохлого Бизона герои остались целехоньки, отправив к праотцам пару дюжин амигос-мучачос. Причем сцена, где спрятавшийся в подпол душегубец хватал спускающегося за сапог и сдергивал его, на свою беду, с руки с наганом, был дословно вынут из картины того же Серджо Леоне «Однажды на Диком Западе». Точно также замедленной съемкой валились с крыши в песок парни с винчестерами, так же разлетались салунные зеркала на малине, а Глодов лениво, по-иствудовски грыз спичку, прежде чем всадить пилюлю в очередного паршивца.