Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента - Уильям Ширер Страница 62

Берлин, 22 января

Вчера я понял, насколько суровая зима и потребности армии парализовали немецкий транспорт, по крайней мере, как страдают железнодорожные пассажиры. На границе с Германией нам сказали, что регулярный экспресс на Берлин больше не ходит. С пятью десятками других пассажиров я укрылся от метели в здании вокзала в Бентхайме, и мы прождали несколько часов, пока железнодорожное начальство не организовало местный состав, который, по их словам, должен был провезти нас двадцать пять миль из двухсот пятидесяти остававшихся до Берлина. Этот состав, оказавшийся неотапливаемым, вскоре остановился. Мы, кто как мог, вывалились всей толпой в метель вместе со всем своим багажом, носильщиков в эту пору в Германии уже не осталось.

К тому времени как стемнело, мы на разных местных поездах продвинулись на семьдесят пять миль, и на одной маленькой станции получили известие, что вскоре здесь пройдет экспресс из Кельна и он заберет нас в Берлин. Но когда он подошел, оказалось, что он полностью забит, а на платформе по крайней мере человек пятьсот народу, и все хотели в него попасть. Образовалась свалка. Я применил школьную футбольную тактику, и таким образом мне удалось втиснуться, держа багаж перед собой, в открытый тамбур сидячего вагона третьего класса под вопли и проклятия уже набившихся туда пассажиров. Следующие восемь часов, почти до самого Берлина, я простоял на этом холодном пятачке. Сотни раздраженных людей большую часть ночи простояли в проходах, а на платформах, где мы останавливались, их было тысячи, и они вообще не могли сесть на поезд. Я еще ни разу не слышал, чтобы немцы так роптали, с тех пор как началась война.

Берлин, 24 января

Я думаю, что Персиваль У., отошедший от дел американский бизнесмен немецкого происхождения и проживший в этой стране большую часть жизни, понимает что-то такое, что все время пытался уловить я. Мы никогда прежде не встречались, но сегодня утром он неожиданно зашел ко мне поговорить о том о сем. Мы говорили о немецком понимании этики, чести, правил поведения. Вот что он сказал: «Для немцев правильно, этично, благородно то, что согласуется с традиционными немецкими понятиями о том, что должен делать немец, или то, что служит интересам германизма или Германии. Но у немцев отсутствует абстрактное понятие этики, или чести, или правильного поведения». Он замечательно это проиллюстрировал. Один его немецкий приятель сказал ему: «Разве не ужасно то, что финны борются с Россией? Это совершенно неправильно». Когда мистер У. возразил, что финны, в конце концов, делают только то, чего вы бы ожидали от всех честных немцев, попади они в такую же переделку, а именно — если бы им пришлось защищать свою свободу и независимость, столкнувшись с необоснованной агрессией, его приятель резко ответил: «Но ведь Россия — друг Германии».

Другими словами, для немца защищать свободу и независимость своей страны — это справедливо. Для финна делать то же самое — неправильно, потому что это вредит германским отношениям с Россией. Абстрактное понимание справедливости в германском менталитете отсутствует.

Возможно, этим объясняется полнейшее отсутствие у немцев понимания или сочувствия к бедственному положению поляков или чехов. То, что немцы делают с этими людьми, — убивают, например, — это справедливо, потому что делают это немцы, а жертвы, с точки зрения немцев, — низшая раса, которая должна считать правильным все, что немцы пожелают с ними делать. Как говорит д-р Лей: «Справедливо то, что делает фюрер». Все это подтверждает мнение, которое сложилось у меня давно: немецкое понятие чести, о котором немцы не перестают твердить, — нонсенс.

Мистер У. рассказывает, что находился в Германии почти до нашего вступления в войну в 1917 году, и до самой зимы 1916–1917 года гражданское население вообще не испытывало никаких лишений. Такие пайки и нехватка продуктов, как сейчас, появились у немцев только на третий год прошлой мировой войны. Он уверен, что дальше так продолжаться не может — чтобы на фронте все было спокойно, а трудности ограничивались холодом. «Что сейчас Германии необходимо, так это много стремительных побед».

Вчера забежал Джо Харш. Рассказывал, что у него в квартире настолько холодно, что, печатая свое сообщение, он вынужден был все время держать на плите кастрюлю с горячей водой и каждые пять минут греть в ней руки, чтобы пальцы могли ударять по клавишам пишущей машинки. Бургомистр сегодня предупредил население, что пользоваться газом для согревания комнат или воды нельзя. Пользоваться горячей водой, даже если у вас есть уголь, можно теперь только по субботам. Поэтому я опять начал отращивать бороду.

Берлин, 25 января (полночь)

Обедал в одиночестве у Хабеля. Полбутылки красного бордо 1923 года, но, несмотря на заверения официанта, оно оказалось не больно-то хорошим для такой выдержки. Для ординарных вин сейчас самый хороший 1934 год. Я уже собирался уходить, когда за мой столик уселся какой-то седовласый болван. Так как у него не было карточки на жиры для мясного блюда, которое он заказал, я предложил ему одну свою. Мы разговорились.

Он спросил: «Кто выиграет войну?»

«Не знаю», — ответил я.

«Почему? Само собой разумеется, Германия», — рассмеялся он. Он утверждал, что в 1914 году против Германии был весь мир, а теперь только Великобритания и Франция, а Россия — дружественная страна.

«Каждая сторона думает, что победит она, — сказал я. — Во всех войнах».

Он взглянул на меня своими старческими глазками с явным сожалением. «Германия победит, — произнес он. — Это точно. Так сказал фюрер».

Продолжая беседовать, я почувствовал, что мои замечания его раздражают. Он становился агрессивным и раздраженным. Заявил, что это Британия и Франция начали войну.

«Но вы напали на Польшу, и кое-кто полагает, что с этого началась война», — вставил я. Он аж подскочил от удивления.

«Прошу прощения», — прохрипел он и потом минут десять пересказывал мне вранье о причинах войны, названных Гитлером. (Значит, немецкий народ действительно верит Гитлеру, размышлял я.) «Документы, опубликованные нашим министерством иностранных дел, — продолжал он, — не оставляют и тени сомнения в том, что войну начали Британия и Франция, и они действительно готовили ее больше года».

«Они для меня не убедительны», — сказал я.

Он чуть не задохнулся от этих слов и, придя в себя, продолжил: «Говорю вам, что документами доказано…»

Я заметил, что мои кислые замечания привлекают внимание остальной части зала, а два типа с вытянутыми физиономиями и партийными значками, сидящие за соседним столиком, похоже, не прочь были героически вмешаться. Поэтому я встал и ушел, пожелав старому джентльмену спокойной ночи.

В шесть вечера заезжала за продуктами, которые я привез ей от родственников из-за границы, фрейлейн X. Она оказалась самой умной немкой из всех, с которыми мне доводилось общаться. Мы говорили о немецком театре и кино, у нее глубокие познания в этой области. Интересны ее мысли и о немецком характере, истории, нормах поведения. Беда немцев в том, сказала она, что они «geborene Untertanen» — прирожденные подчиненные субъекты, хотя слово Untertan имеет дополнительный оттенок — покорные субъекты. Власть и указание вышестоящего начальника — вот и все, что немцу нужно больше всего в жизни.