Маятник жизни моей... 1930–1954 - Варвара Малахиева-Мирович Страница 62

Часы, часы ласкать глазамиОдин и тот же скудный холм,Внимать наитьям и сказаньямВ приливе дней, в прибое волн.И говорить с людьми о том лишь,Что в море – шторм, что в мире – штиль,О тех закатах, что запомнишьНавек как сказочную быль.Ведь все равно в час тени смертнойТы пожалеешь только их —Вот эти камни, эти ветры,И волн нерукотворный стих,И медленный залив, что дремлетВ предгорий золотом ковше,Всю бедную родную землю,Чужбину, милую душе ^[300].

“Бедная, родная земля, милая чужбина души” – как это просто и прекрасно выражено. Если бы я была помоложе, поталантливее и жила бы в Коктебеле, я бы это стихотворение непременно написала. Да и без этого оно – мое.

30 октября. Вечер. 10-й час

Гостеприимный кров В. Е. Беклемишевой над разверстой утробой Остоженки. Из этой утробы неслось однажды холодной, непогожей ночью бойкое пиликанье гармоники с залихватскими припевами частушек о “барыне”. Из-под каких-то подмостков выползла ярко освещенная снизу в чудовищных ватных штанах молодая девушка в красном платке, и с соседних мостков ее окликнул заигрывающий голос рабочего, катившего тачку с песком. Он предложил ей папиросу, она кокетливо поправила платок на завитой у парикмахера стрижке и зашагала к нему через балки, переставляя отяжеленные широченными штанами ноги, как мешки с песком. Он хлопнул ее по плечу, она его по спине, остановилась тачка, запыхали папиросы – и минут пять продолжался оживленный флирт под заунывный скрежет какого-то сверла и несмолкаемый лязг железа в земной утробе. Поистине “жизнь везде”.

Гитлер воскресил, оказывается (я мало читаю газеты, пишу со слов), средневековое cujus regio ejus religio ^[301]. Какая бессмыслица! Чего можно добиться такими декретами в вопросах веры? Только лицемерия или усиления веры до желания мученичества.

3 ноября. У Аллы в доме

…И вдруг погас свет. Раздались восклицания, жалобные, негодующие, смешливые. Что делать без света? Домохозяйка (Леонилла) сейчас же пошла искать свечу. Домработница, с которой я занималась в этот миг арифметикой в кухне, опрокинулась на свое ложе и моментально заснула. Алла удалилась в свою комнату и начала вслух повторять свою роль из чеховского “Предложения”. Оттуда раздавалось “Воловьи лужки? Воловьи лужки – наши”. Муж Аллы сел в кресло и начал лениво бранить МОГЭС. Мирович занялся всплесками красного и зеленого света на мокром черном асфальте мостовой. Так прошло полчаса. И вдруг – fiat lux! ^[302] Вспыхнула хрустальная люстра – серединное солнце и четыре канделябра. Свет! Свет! А для чего? Леонилла стала накрывать чайный стол. Домраба стала, проснувшись, складывать 2+3+4. Алла вышла из своего творческого уединения, жмурясь на свет, и начались очередные несогласные, взаимно раздражающие разговоры с мужем о паркете, о занавесках. Мирович проверил арифметику на кухне и ушел в темноту, в комнату с погашенной лампой. Феномен света, счастье света поразило его. Но поразило и то, что такой громадный феномен имеет такое слабое преломление, применение, вообще – следствие в человеческом мире.

4 ноября. Комната Даниила

Он с ангиной лежит на кушетке и весь ушел в творческий процесс. Я сижу у стола. Мы предварительно простились с ним, как это я делала в молодости, когда приходилось писать стихи или прозу одновременно с сестрой, жившей со мной в одной комнате. Мы не мешаем одиночеству друг друга – это такая редкость.

Сложное, странное и трагическое явление русской современности – Даниил. Отцовская наследственность – зачарованность неразрешимыми загадками бытия, влечение к недостижимому, пафос ибсеновского одиночества (бессознательного, может быть). “Во мне – сила, я хочу быть один”. Это одна сторона его существа. Другая – смиренность, склонность к самобичеванию. Свободолюбие. Жажда подвига. Культ героя. И тут же детскость. И оранжерейность. И нет женщины рядом. “Душой дитя (как большинство поэтов), судьбой – монах”.

Лирика Даниила искренна, возвышенна, грустна. Родственность с Максом Волошиным. Недаром его так тянуло в Коктебель, и недаром он приехал оттуда, переполненный встречей с М. Волошиным – с умершим как с живым.

Рассказывал о Египте, об Аравии – в коктебельских пейзажах. Спрашивают: “Где же там пальмы?”

Даниил: “Сколько угодно. Там есть такие деревца, что издали как пальмы”.

5 ноября. Ночь – 3 часа. Гостиная Аллы

Сколько суеты вольной и невольной в актерской жизни. Алла, от природы совершенно лишенная позы и тщеславия, думает с отчаянием, что для появления в Кремле (прислали оттуда приглашение на банкет 7-го) нужно бы платье в 700 рублей, которого нет. И звонит в 12 часов ночи о какой-то черно-бурой лисице.

Противоестественно в корне своем актерское творчество: противоестественно, нецеломудренно (и жертвенно!) превращать свои мускулы, нервы, самую психику свою в аппарат для осуществления творческих задач.

Когда перевоплощаются в животных, в разбойников, в путешественников дети, это естественно, потому что это делается без расчета на зрителей, без эстрады. Это расширение граней возможностей своей судьбы. И всегда перевоплощается в играх своих ребенок в то существо, каким ему хочется побыть. Актер же должен играть всякую роль. Умирая, Самарова ^[303] (актриса Художественного театра) говорила мне: “На что ушла жизнь? Страшно подумать. Попугайничала из года в год”. – “Но ведь вы перевоплощались, создавали роль”. – “А зачем мне-то, душе моей нужно было каждый вечер сидеть напоказ барыней из «Живого трупа» или какой-нибудь бабушкой-нянюшкой”.

7 ноября. 12-й час вечера. Гостиный холодильник милой Веры Евгеньевны

Если быть христианином и прислушаться к центральным в учении Христа словам: “Царство мое не от мира сего” – нельзя вмешиваться ни в политику, ни в экономические задачи в государственном масштабе. Отсюда естественно вытекает “кесарево – кесарю, божье – Богови”. И тут все равно, какой кесарь – Нерон, Марк Аврелий или какой-нибудь коллектив. Нерон даже лучше, так как дает возможность христианину увенчать свою веру мученическим венцом. Хозяйственного типа святители противоречили завету Христа: “Не пецытеся на утрей – довлеет дневи злоба его” ^[304]. И с богатством, и с властью несовместимо христианство. На какой-то ступени проникновения его духом явится необходимость “раздать имение нищим”. А про власть сказано: кто хочет быть первым, пусть будет последним и всем слугой. Так ясно, что все это не для народов, не для масс, не для царств мира сего, а для очень “малого стада” (“много званных, мало избранных”). А мир сей как до христианства, так и до скончания века (?! Мало обоснования и умозаключения – приписка 1948 года) будет устраиваться по законам исторической эволюции и революции, по стимулам голода, по лозунгам “хлеба и зрелищ” – если не для себя, так для будущих поколений, как у энтузиастов революции, где стимул уже не эгоистический, жажда справедливого распределения хлебов и зрелищ.