Батый. Полет на спине дракона - Олег Широкий Страница 62

В могилу вместе с ханом не отправили ни одного раба, чем вызвали тяжёлое недоумение тех подданных из монголов, которые чтили Тенгри. «Не приличествует посылать моего отца в последний путь в окружении боголов, они этого недостойны», — объявил царевич. Поступил он так не столько из жалости, сколько из нежелания дразнить мусульманских улемов и кыпчакских беков — многие из рабов были их единоверцами.

Его попытку избавить несчастных рабов от участи, постигшей табун туркменских белых жеребцов и бухарские ковры, истолковали превратно — как призыв. Тут же явился довольно увесистый сонм из лучших нойонов и воинов: «Ты прав, тайджи. Нухуры избрали нас сопровождать Джучи-хана в его нелёгком пути как самых уважаемых, мы готовы». Посмотрев в их твёрдые, медные лица, Бату растроганно прослезился, но мужественный порыв отклонил: «Вы нужны мне здесь». Изображая недовольство (из-под которого, как лошадиные уши из-под медного налобника, выпирало облегчение), ветераны разошлись по юртам к обрадованным жёнам.

«Да, с таким людьми ничего не страшно», — подумал Бату.

За всей этой нехитрой его изворотливостью одобрительно наблюдали сартаульские джигиты и несториане, не принимающие человеческих жертв. Волхвы Этуген и джурдженьские шаманы недовольно фыркали — к чему напрасно гневить дух убиенного? Ну да ничего, пусть привыкают.

Ещё один человек с особенной самозабвенной страстью рвался туда — то ли вниз к опущенному телу, то ли вверх в Небеса. Это была Уке. Устав с ней бороться и позориться перед наблюдательным народом, Бату перепоручил мать Маркузу. После напористых рывков в руках чародея она сникла в бессилии.

— Ты что? — спросил Маркуз.

— Я не к нему. Я от тебя убежать хотела, — призналась Уке.

Когда (конечно же, пред лицом Темуджиновых соглядатаев) «безлюдную» могилу забросали кубками, диадемами, оружием, онгонами предков, а поверх всего этого — ещё и землёй, Бату взгрустнул об отце. И потому ещё взгрустнул, что за «безлюдье» придётся отвечать перед Великим Каганом, как за оскорбление...

И ещё за кое-что из деяний отца придётся отвечать.

На следующее утро после похорон страдающий похмельем Орду молча бухнулся Бату в ноги и заголосил в трубной истерике, как осенний марал. Потом выскочил из юрты — блевать. Тургауды непочтительно отскочили. Обрушившееся на него бремя ответственности (как на официального наследника Джучи), казалось, лишило старшего брата возможности передвигаться под его тяжестью иначе как на четвереньках.

Сердобольный Бату наконец подсказал:

— Откажись от власти... Отдай это пламя мне. Будешь старший в роде. Я дам тебе табуны и рабов. Никто не обидит — кому ты нужен?

— Дзе... дзе, — радостно встрепенулся Орду. Такое простое решение в его бестолковую голову без подсказки не заглянуло.

— Ступай проспись, горе моё.

Так нежданно-негаданно Бату стал ханом. Правда, пока только в глазах своих людей. Для Темуджина он оставался мятежником.

Через десять дней вернулись разъезды, посланные в степь ловить возможных убийц эцегэ. Как и следовало ожидать — вернулись ни с чем. Все понимали, что это одна из тех тайн, которая навсегда останется неразгаданной. Потому что никто не будет её разгадывать.

Зачем? И так понятно, что до Джучи дотянулись длинные жилистые руки Величайшего из Людей.

Положение было не из приятных. Мухни доносили, что снаряженные для усмирения Джучи тумены — их вели его «любимые» братья Джагатай и Угэдэй — наткнулись сперва на лебедей-хавархов, которых везли посланцы Джучи в подарок Великому Хану (усыпить бдительность). Подарочные лебеди тут же превратились в лебедей умирающих — Величайший приказал подарков от «дорогого сына» не принимать, но его привести живым, «чтоб одумался и раскаялся, ибо кусочек Солнца не всегда скрыт тучами наветов».

Потом, уже на подходе к иртышским нутугам, Темуджиновых карателей достигла весть о смерти главного виновника смуты, которого им было велено привести живым. Угэдэй и Джагатай остановили войска в ожидании новых распоряжений. Вскоре «дальняя стрела» Темуджина передал им указ — повернуть назад, мол, хан скорбит о безвременной гибели сына.

Узнав о том, что кару отложили, Бату собрал своих «ближних нойонов» на совет. Его, по-мусульмански выражаясь, личный маленький «диван» сложился за эти годы сам собой и состоял из тех трёх, кому Бату доверял безоговорочно: Маркуза, Боэмунда и кыпчака Делая. Постоянным «четвёртым» был ещё и онгон погибшего Мутугана.

Возмужавший за последние годы Делай имел особое чутьё — нанести удар в нужное время в нужном месте — и потому был незаменим в степной войне со своими соплеменниками. Сейчас он бурно жестикулировал, удивлялся тому, что тумены Угэдэя и Джагатая бодро шли в ловушку, пока Джучи-хан сидел живым в своём шатре. Но он погиб, и, стало быть, ловушка развалилась. «Так продолжайте поход — тут-то нам и конец. А они развернулись».

— Не много ли чести? Кому мы нужны... без Джучи, — возразил Боэмунд, — главный шест упал, не стоять палатке. К чему воинов задаром тратить? Мы теперь — тело без головы...

— Спасибо, Бамут, за лестные слова. Умеешь ты подольститься к своему хану и поддержать умеешь в трудный миг. И правда — какая из меня голова вашему телу? Сульдэ Мутугана тоже смеётся. Он с тобой согласен, — незло откликнулся Бату.

Маркуз переждал суетливую перепалку молодёжи, за которой скрывалась растерянность, и заговорил не про песок, а про то, что в песке. Джучи сделают обманутой жертвой злопыхателей — вот что главное теперь. Те войска, что шли усмирять мятежников, назовут «посланными в поддержку» для войны с кыпчаками. Всем в Каракоруме ясно — без Джучи никакого бунта не будет. Сартаулы из Гурганджа, которые поддержать бунт обещали, не поддержат — ясно и младенцу. Так зачем народ смешить, топтать те уголья, какие и без того в снегу погаснут.

— А кого объявят злопыхателями? — спросил Бату.

— Ну, всех нас — это само собой, — улыбнулся Маркуз, — меня-то в первую голову. Ещё тех ближних нойонов твоего отца, которых он сам подобрал и кого ты с ним в Небесный Путь не пустил.

— Как же ты промахнулся, хан... — громко прыснул невоспитанный Делай, — с нойонами-то, а? Укрыл бы их с любимым повелителем в могиле, как они просили, — теперь бы не грозила им опасность...

— Эй, Делай, не лижи языком замерзший меч — прилипнешь, не гарцуй на своём везении, того гляди, сбросит. А то и тебе ничего угрожать не будет — ты у меня дождёшься. Я нынче злой, — улыбнулся Бату.

— Эй, хан. Выгодно называть себя злым, не так ли? — никак не мог угомонить Делай свой язык.

— Это ещё почему, — полюбопытствовал Боэмунд.

— Ну как же... Тем самым дозволяешь себе быть злым.

— Тоже верно, — рассмеялся Бату. Неунывающий Делай немного разогнал тревогу, а это сейчас нелишнее — Маркуз, а Маркуз... и как же будут срывать репьи с нарядного халата благоденствия?