Пастернак в жизни - Анна Сергеева-Клятис Страница 62

(Б.Л. Пастернак – родителям, 24 ноября 1932 г.)

* * *

Красавица моя, вся стать,

Вся суть твоя мне по́ сердцу,

Вся рвется музыкою стать,

И вся на рифмы просится.

А в рифмах умирает рок,

И правдой входит в наш мирок

Миров разноголосица.

И рифма – не вторенье строк,

А гардеробный номерок,

Талон на место у колонн

В загробный гул корней и лон.

И в рифмах дышит та любовь,

Что тут с трудом выносится,

Перед которой хмурят бровь

И морщат переносицу.

И рифма не вторенье строк,

Но вход и пропуск за порог,

Чтоб сдать, как плащ за бляшкою,

Болезни тягость тяжкую,

Боязнь огласки и греха

За громкой бляшкою стиха.

Красавица моя, вся суть,

Вся стать твоя, красавица,

Спирает грудь и тянет в путь,

И тянет петь и – нравится.

Тебе молился Поликлет.

Твои законы изданы.

Твои законы в далях лет.

Ты мне знакома издавна.

1931

* * *

…Роль красавицы была чужда Зинаиде Николаевне. <…> Она видела свое назначение в том, чтобы сначала Нейгаузу, а потом Пастернаку создать такой дом, в котором они могли бы работать, и оберегать эту работу. И все сделать для этого. Пастернак необычайно ценил это ее умение наладить и поддерживать обыкновенную повседневную жизнь. Ее «грубая и жаркая работа» была ему близка. «Творчество так же бесхитростно в своей силе, как топка печей или уход за огородом», – писал он ей в 1941 году. <…> Она была очень правдивым человеком, необыкновенно прямым, не умевшим притворяться и скрывать свои чувства, и поэтому ее недостатки были так явно заметны окружающим. Но тем, кого она любила, она была предана навсегда.

(Фейнберг М. Об этой книге // Пастернак Б.Л. Второе рождение. Письма к З.Н. Пастернак. С. 7–8)

* * *

Не люблю я эту книгу [181], – сказала Анна Андреевна. – Множество пренеприятных стихотворений. «Твой обморок мира не внес»… В этой книге только отдельные строчки замечательные.

<…>

Быть может, книга эта мне неприятна потому, что в ней присутствует Зина… А может быть, знаете, почему? Помните, вы сказали мне однажды, что у Маяковского не любите стихов «Я ученый малый, милая», что здесь слышен голос холостяка, старого, опытного, самодовольного? Так вот, «Второе рождение» – это стихи жениховские. Их писал растерявшийся жених… А какие неприятные стихи к бывшей жене! «Мы не жизнь, не душевный союз, – обоюдный обман обрубаем». Перед одной извиняется, к другой бежит с бутоньеркой – ну как же не растерянный жених? Знаете, какие стихи я люблю у него? «Ирпень». «Откуда же эта печаль, Диотима?»

(Запись от 26 июня 1940 г. // Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Т. 1. С. 155)

* * *

…Стихи Бор. Пастернака последних лет резко отличны от предшествующих. Разбросанные по журналам, они уже обратили на себя внимание, отличаясь – независимо от отдельных удач и срывов – той особенною лиричностью, которая за стихом невольно вызывает образ поэта. Теперь, когда их перечитываешь подряд, вполне оправдываешь общее заглавие нового сборника «Второе рождение». Перед нами не только крупный поэт, бесспорно, самый значительный поэт среди нас живущий, но и единая «поэтическая личность». Новые стихи об этом говорят с большою определенностью.

(Бем А.Л. // Современные записки. 1933. Кн. 51. С. 454. – Рец. на кн. Пастернак Б. Второе рождение)

* * *

«Второе рождение» – такая книга, за которой не сразу появляются следующие, потому что путь пройден до конца и дальше начинается жизнь. Дальше в сознании, в жизни поэта должна случиться какая-то перестановка, какие-то события, чтобы было о чем сказать. В этом плане, в этом круге уже почти все сказано; и с этой стороны «Второе рождение» для Пастернака замыкает некий этап жизни и останавливается перед новым.

(Зелинский К.Л [182]. Лирическая тетрадь, год шестнадцатый. Альманах первый. М., 1933. С. 393)

* * *

«Второе рождение» может быть одним из очередных звеньев в творческой эволюции Пастернака. Но оно же может являться и последним, завершающим звеном, итогом предшествующего творчества. В таком случае вслед за «Волнами» мы узнаем нового Пастернака, который как художник впервые задумается над живыми образами социалистической действительности, чтобы перенести их в свою поэзию. И если так, то советскую поэзию ожидает большой праздник, а самого Пастернака – действительное второе рождение: приближение к социалистическому отношению к действительности, а значит, и зарождение новой темы вместо бесчисленных вариаций прежней темы – буржуазного индивидуализма, терпящего крушение в эпоху социалистической революции.

(Селивановский А.П. Поэт и революция. О творчестве Б.Л. Пастернака // Литературная газета. 1932. 5 декабря. № 55. С. 4)

* * *

В один из первых дней, когда он к нам заходил, он, как обычно, взял меня с собой погулять. Мы пошли по бульварам и разговаривали обо всем самом важном для нас обоих, о жизни в Кисловодске, о мамином состоянии, о его пребывании в Свердловске. Папа хотел показать мне свою новую квартиру на Тверском бульваре, меня радовала встреча с Адиком и Стасиком (тогда он звался Ляликом). <…> Когда я вернулся домой и с разбегу выпалил, как мне понравилось у папы, мама не сказала ни слова. Постепенно меня начали одолевать сомнения и что-то похожее на раскаяние. Я все время возвращался к этой теме. Вот как мама записала этот диалог много лет спустя:

– Мама! Я был с папой у Зинаиды Николаевны. Знаешь, что мы решили? Ты будешь работать, а я буду жить с ними, я буду приходить к тебе в гости, там мальчики, мне будет весело.

– Хорошо, сынок, тебе там правда показалось хорошо?

К вечеру: «Мамочка! Я буду без тебя скучать и часто к тебе приходить».

– Хорошо, сынок, успокойся, все будет хорошо.

Уже в кроватке: «Мамочка, это папа и Зинаида Николаевна так меня уговаривали – а мне не хочется, мне очень хорошо с тобой. Ты знаешь, – почти засыпая, – папа с Зинаидой Николаевной…»

В эти дни у меня росло ощущение, что я с кондачка сделал что-то недостойное, граничащее с предательством, и через некоторое время я очнулся в сознании того, что должен делить с мамой ее одиночество и быть ее защитником и, если смогу, душевной опорой. Я стал воспринимать как неизбежное папин уход и понял, что мне надо остаться с мамой. Я отказался впредь ходить к папе и Зинаиде Николаевне, и мы не встречались с ней вплоть до войны. Папочку это очень огорчало и сильно осложняло его и без того трудную жизнь.