Мастер - Бернард Маламуд Страница 62

Где же смысл? Где справедливость? Вот Спиноза говорит: цель государства — защищать покой и безопасность своего гражданина, чтобы он спокойно делал свою дневную работу. Помочь ему прожить свои недолгие годы, укреплять его против обстоятельств, болезней, страха перед миром. Ну так по крайней мере хоть не надо еще больше портить ему жизнь. Но нет, Русское государство отказывает Якову Боку в самой простой справедливости, и чтобы показать свой страх и презрение к роду человеческому, как зверя, приковало его цепями к стене.

— Сволочи! — кричит он.

Он колотится цепями об стену, напрягая на шее жилы. Он рвется, он сам не свой, временами брезжит ему надежда, но это воображение одно; кажется, что вот она, близко, — свобода, она настанет, и надо только поглубже вздохнуть, что-то правильное подумать. Или рухнет стена, или восход прожжет ее так, что в отверстие можно будет протиснуться. Или он наконец-то вспомнит, где запрятал ту книгу, в которой объяснено, как можно спокойно пройти в дверь, запертую на двенадцать засовов.

— Я буду жить! — он кричит в камере. — Я дождусь, я пойду на суд!

Бережинский приоткрывает глазок, вставляет туда пистолет и целится мастеру в пах.

Яков сидит в глубокой яме. Ангельский голос — или это мнится ему? — окликает его по имени, или нет, он не расслышал; он почти совсем оглох на правое ухо, после того как по этому уху его огрел Бережинский. Он не отвечает. Волосы у него длинные и свалялись. Ногти растут, пока не сломаются. У него понос, он пачкается, от него воняет.

Бережинский окатывает его холодной водой из ведра.

— Ясно, почему жид свинины не жрет. Боров тебе кровный брат, тоже всегда в говне.

Он сидит на траве под пушистой березой. Цветами усыпано поле. Он говорит сам с собой, произносит слова, чтобы их все не перезабыть. Кое-что вспомнит — и даже сам удивляется. Что это — память, или это мысли, или надежды? Его окутал желтый густой туман. Иногда сквозь туман вдруг прорежется колкий луч. И мелеют, пересыхают воспоминания. Давние происшествия, которые с таким трудом он выкапывал из памяти. Он ведь уже однажды сошел с ума. Вдруг опять потеряешь рассудок? Тогда — конец. И будешь, уже не помня, не зная, почему и за что, томиться в этом застенке. В пропащей своей судьбе, в последнем своем незнании.

— Умри, — говорит Бережинский. — Умри ты, ради Христа.

Он умирает. Он умирает.

А Кожин рассказывает, что получил письмо: сын у него умер. Бросился в Ангару под Иркутском.

3

— Снимите шапку, — сказал смотритель, стоя у него в камере.

Он снял шапку, и смотритель протянул ему пачку бумаги.

— Вот ваше обвинение, Бок, но это отнюдь не означает, что в скором времени ожидается суд.

Потом, согнувшись в цепях на своем табурете, Яков читал бумаги. Очень медленно он читал, а сердце скакало как бешеное, но ум бежал впереди сердца. Тот еврей, о котором шла речь, совершил ужасное преступление, угодил в ловушку, и он уже виделся узнику — мертвый, зарытый в могиле. Вдруг слова на бумаге мутились, уходили под воду. Когда они снова выныривали на поверхность, он читал их одно за другим и каждое выговаривал вслух. Прочтет три страницы — и нет больше мочи читать. Тяжелые, как бревна, были эти бумаги, и приходилось их класть на пол. Скоро, хотя зарешеченное окно еще пропускало свет, стало темно читать. Ночью он проснулся от жажды — глотать эти слова. Хотел было выпросить свечку у Кожина, потом испугался: вдруг бумаги подхватят от свечки огонь и сгорят. И он стал ждать до утра, и пытался читать во сне, и тут обнаружилось, что обвинение написано по-турецки. Он просыпался, щупал бумаги, убеждался, что они на месте, в кармане пальто. И снова он ждал утра. Едва рассвело, мастер накинулся на документ. И сперва ему показалось, что вся история изменилась по сравнению с тем, что он прочитал вчера, но потом он сообразил, что она изменилось только по сравнению с тем, как он сам ее сложил в голове по вопросам, которые ему ставили, по обвинениям, которые против него выдвигали. Само преступление было то же, хотя прибавились подробности, о каких он и не слыхивал, даже фантастические подробности; да и прежние были изменены, и сильно напущено мистики. Яков читал, нащупывая сопряжение фактов, которое все прояснит; будто бы только найти в них то, чего другие не видят, и сразу он докажет свою невиновность. А докажет — и тотчас же его освободят от цепей и отворят перед ним двери тюрьмы.

В этом «Судебном обвинении», перепечатанном на длинных синюшных страницах, рассказывалась история убийства Жени Голова — примерно так, как уже знал ее Яков, но ран теперь было сорок пять почему-то, «три группы по тринадцать, плюс еще две группы по три». Были раны, сообщалось в бумаге, на груди у мальчика, на горле, на лице и на голове — «возле ушей»; и вскрытие, предпринятое профессором М. Загребом с медицинского факультета Киевского университета, показало, что все эти раны были нанесены мальчику, пока сердце его еще билось. «Раны же в шейную аорту были нанесены тогда, когда сердце совсем ослабело».

В тот день, когда тело мальчика нашли в пещере, мать его, услышав это известие, лишилась чувств. Это упоминалось в полицейских отчетах. Затем следовали подробности, которые сначала Яков пробежал глазами, но потом вернулся к ним и прочитал медленно. Обморок Марфы Головой, говорилось в обвинении, «упоминается с особенной целью», ибо потом отмечалось, что она была спокойна на похоронах и не плакала, когда гроб ее сына опускали в могилу, хотя другие, «посторонние люди» горько рыдали, не в силах сдержать слез. Некоторые «доброжелательные свидетели», а «быть может, и не очень доброжелательные» были этим обеспокоены, и поползли «нелепые слухи», будто бы «эта достойнейшая женщина через посредство бывшего друга своего, ныне тяжелого инвалида, сама была замешана в убийстве собственного сына». По причине этих безосновательных слухов и в целях выяснения истины она была арестована и тщательно проверена полицией. Не однажды обыскали ее дом и не обнаружили «решительно ничего такого, что бы могло бросить на нее тень». И после нескольких дней внимательного расследования она была отпущена «с извинениями полицейских и других должностных лиц». Шеф полиции заключал, что слухи, о которых сказано выше, лишены основания, «весьма вероятно, это измышление врагов Марфы Головой, а возможно, и неких темных сил», ибо Марфа Голова была «примерной матерью, ничем не погрешившей против своего сына». «Подозрения такие суть низость». Ее сдержанное поведение на похоронах сына — «это поведение человека достойного, владеющего своими чувствами, как бы ни была тяжела его утрата». Ибо «не каждый, кто горюет, плачет», и «вина доказывается не выражением лица, но уликами». «Сколь много несчастная женщина претерпела до похорон сына, никто не спрашивал». Свидетели удостоверяют, что Марфа Голова была самой заботливой матерью и «тяжело работающей женщиной с безупречной репутацией, которой без всякого существенного вспомоществования приходилось воспитывать сына одной после того, как ее оставил умерший впоследствии безответственный отец ребенка». Далее заключалось, что попытки погубить ее репутацию — «дело неизвестных враждебных групп», стремящихся «скрыть вину одного из своих членов, истинного убийцы Жени Голова, мастерового Якова Бока».