Завещание Шекспира - Кристофер Раш Страница 62

Большинство его шуток касалось либо рогоносцев, либо испражнений, и он обладал непревзойденной способностью импровизировать на эти две великие темы и удовлетворять потребность публики в остротах о спальне и в туалетном юморе, с бесконечными вариациями на излюбленную тему задниц. Кроме джиг и шуток он показывал несколько номеров, которых ждали с особым нетерпением, и он их исполнял независимо от пьесы и своей в ней роли. Будь он жив, когда я написал «Гамлета», моя пьеса предстала бы в совсем иной интерпретации. «Милостивые государи! Предлагаем вашему вниманию невероятные выходки господина Ричарда Тарлтона и его собаки, большое количество острот и танцев, а также выступление Ричарда Бербиджа в роли принца датского». Да, стоячие зрители с жадностью ловили бы каждый звук, как собачонка Тарлтона. Он даже научил ее проглатывать нечто похожее на собачье дерьмо. А может, это оно и было?

Однажды он разыграл шуточную дуэль на мечах и палках с собачкой самой королевы, Перрико де Фалдас. Он кричал караул и умолял ее милосердное величество отозвать свою собаку. Подыгрывая ему, ее величество приказала своим капельдинерам арестовать негодяя, потому что он так ее рассмешил, что она обмочила свои нижние юбки. Чего ожидать от монархини, которая развлекается такими шутками? Актеры не надеются разбогатеть за счет королевы, которая хохочет над таким шутом, и, когда он был при смерти, она отказала ему в помощи. Бедняга Тарлтон написал Уолсингему со смертного одра, умоляя взять под опеку его шестилетнего сына, как будто можно было снискать даже толику сочувствия у старого выведывателя мыслей, жесткого как кремень. Меня не можешь в смерти ты винить. Сгинь! Скройся с глаз моих! Пускай земля тебя укроет. Зачем киваешь головой кровавой. Кровь твоя застыла, без мозга кости и как у слепых твои глаза. Ты холоден, ты холоден! Смерть Тарлтона потрясла «Слуг королевы», они пали духом, и начались разброд и шатание.

Когда в то утро я взглянул в лицо шута, мне стало ясно, что передо мной руины человека. Он пережил себя. Толстые щеки распухли, а под глазами были такие черные круги, что было непонятно, как он вообще мог что-то видеть из останков своего лица. Потрескавшиеся губы дрогнули, пытаясь, но не будучи в силах разжаться. Он снова попытался что-то сказать, но вместо этого зашелся надрывным кашлем и обдал меня волной пивного перегара, щедро приправленного зловонием лука. Его дыхание было таким же несвежим, как и его шутки. Так вот как выглядел комедийный гений вблизи! Мне хотелось сквозь землю провалиться, но я вынужден был пробормотать какой-то бред о магии сцены и о том, что я явился из самого Стрэтфорда – на зов театра – и все такое прочее. Ему моя речь тоже показалась вздором. Он поморщился бы, если б мог. Где-то в складках сырого теста, которое когда-то было его лицом, шевельнулась память мышц, маленькие глаза сощурились, как две изюмины, и рот начал принимать неопределенно-извиняющиеся очертания. Устал как собака, парень, и после ночи с Вакхом башка трещит, сожалею, но я теперь хвораю, я уж не тот, что раньше, да и вообще слишком рано ты зашел, дружище, приходи попозже, например в октябре или когда я трезв, но лучше днем.

С превеликим облегчением я приготовился удалиться. Но в этот момент присущее ему добродушие взяло верх, он повернулся ко мне и переспросил: «Откуда, говоришь, ты пришел? Боже правый, из такой дали! А я едва могу доковылять до сортира». Он тряхнул поблекшими кудрями и снова отвернулся. Но два свечных огарка глаз в его толстой голове на секунду вспыхнули. «Стрэтфорд?» – потрескавшиеся губы затрепетали. «Ты говоришь – Стрэтфорд? Да, я частенько бывал на Эйвоне, был там в начале месяца, что правда, то правда. Скажи-ка, парень, а ты видел когда-нибудь мою пьесу?..»

– «Семь смертных грехов»? Конечно, видел, господин Тарлтон. Кто же ее не видел? Что я о ней думаю? Ну, по правде говоря… Так это вы ее сочинили? Конечно, я вас видел в этой роли, но и представить не мог, что вы ее автор! Не подумайте, что я вам льщу…

Зачем мне льстить, когда твое богатство и стол и кров – один веселый нрав?

Стареющему актеру нужна публика, даже если она состоит из одного-единственного зрителя, ему хочется аплодисментов хотя бы пары рук, и нет ничего печальнее на свете, чем старый актер без роли. Минутой позже я уже пил несвежий эль и слушал байки про то, как он играл в «Занавесе» и в «Колоколе», а в бишопсгейтском театре «Бык» в «Известных победах» ^[107] исполнял двойную роль – шута и судьи. Он извлек из сундука знаменитый красный костюм, колпак с пуговицами, бубен, посох и шпагу, под непременные шутки-прибаутки из своего бездонного запаса – все до единой с бородой. К тому времени зловонная клетушка заполнилась толпой престарелых лицедеев, остатков «Слуг королевы». Они пьяно подымались с соломенных тюфяков или забредали в распахнутую дверь. Они подначивали толстяка-комика на акробатические номера, не подобающие его возрасту и состоянию здоровья, и без конца повторяли свои подзабытые однострочные репризы, которые кроме них никто не помнил. Да они и друг друга-то не помнили. Жалкое зрелище – как они нахваливали друг друга, прощаясь со своим мнимым величием и славой.

Когда утро перетекло в полдень, принесли и почали еще один бочонок, и я подумал: «А кто платит за все это пиво?» И испытал приступ паники, когда до меня дошло, что, скорее всего, я. Но паника рассеялась, да и пиво подошло к концу, распределившись по пол-дюжине мочевых пузырей. К тому времени Тарлтон уже падал чаще, чем вставал. В конце концов он оставил попытки подняться, уже невозможно было разобрать слов его песен, остроты не смешили, и вскоре на него ненадолго опустился занавес сна. Однако ж к вечеру компашка проспалась – поодиночке или вповалку, и значительно посвежевший Дик оказался блестящим остроумцем и снова завладел всеобщим вниманием, возвышаясь над стаканами и тарелками. Мне он показался талантливым, но чрезвычайно самодовольным остряком. Мой мозг гудел, и голову ломило от криков актеров, в голове моей бушевал Шордич, и меня накрыла волна сна.

Я очнулся, когда рассвет проникал сквозь разбитые ставни, озаряя на одном уровне с моей свинцовой головой лужицы на полу, некоторые из них – подозрительно желто-зеленого цвета. Какое-то время я лежал, прислушиваясь к хоровому рассветному храпу и покряхтыванию, время от времени перемежавшемуся с анонимными пуками. Я впервые заметил, что потолок Тарлтона был разрисован звездами и солнце, луна и планеты были грубо намалеваны между балками. Даже этот притон, как и весь мир, был для него сценой.

Превозмогая себя, я принял сидячее положение и огляделся по сторонам.

Тарлтон лежал в луже собственной блевоты, потопленный остов «Слуг королевы», человек на финише карьеры – нет, пожалуй, уже за ее финишем. Бедный, бедный Дик! Седые волосы, а сам как дурень. А когда старый Дик из Шордича в скором времени умирал в нищей лачуге на Хог-Лейн, королева не соизволила вспомнить, как он когда-то ее тешил. Ухаживала за ним только местная шлюха Эм Белл, которая даже под носом у стоглазого Аргуса обслужит сто человек за час. Но осенью 88-го года она проявила больше человечности, чем весь двор и королева, которая теперь улыбалась все реже и реже.