Лжедимитрий - Даниил Мордовцев Страница 62

— Вон она, матыньки, царская невеста. Ох, в сарафанике, касатая.

— Цыпочка-то какая, матушка Богородушка! Уж и цыпочка — ах, святители!

— А скифетро-то, скифетро, паря! Вон оно! Вон оно, — ах ты, Господи!

— Где скифетро-то? Покажь, покажь, ради Христа!

— Да вон оно, чёрт! Вон на шапке-то, ишь, перо какое! Ай-ай-ай! Уж и скифетро!

— Ишь ты, и вся не хитра, перина-то эта, а вон на ней, на перине-то на этой, весь свет держится.

— Ай, батюшки! И Литва-то в церковь идёт. Ай, грех какой!

— Что ты врёшь?

— Вот те крест честной — так-таки и вошли своими погаными ногами.

— Ай-ай-ай! Ну, и пропало же наше скифетро, братцы, — плакало... Пропало...

А с обоих клиросов при вступлении в собор жениха и невесты гремят и заливаются сотни голосов: «Многая лета! Многая лета! Многая лета!»... Да, многая... От 8 мая до 17...

«Многая лета, многая», — мысленно повторяет Шуйский. «До седьмого на десять майя... Память преподобного Стефана, архиепископа цареградского... Ох, как много ещё ждать... Девять дён — больше двухсот часов — более десяти тысяч минут! — О, и не сочтёшь... Миллионы биений сердца... И с каждым биением его волос седеет, а у меня уж и седеть-то нечему. Дождусь ли?.. Многая, многая лета. Пятьдесят четвёртый год оно бьётся, как голубь. Избилось всё, истрепалось — ничего и никого не любит... Вот он — одних подошв не износил, а дошёл до престола, а я бы и железные, адамантовые, кажись, подошвы протёр, а всё не добрел».

Марина чувствует, что её увлекают какие-то волны: эти громовые возгласы: «многая лета», этот целый лес зажжённых свечей у образов и во всех паникадилах, эти блестящие ризы всего церковного клира и всего освящённого собора, церемония целования образов и мощей — всё это как будто отняло у девушки последнюю волю, и она машинально ходила от образа к образу, от мощей к мощам, поддерживаемая отцом и княгиней Мстиславской.

Ей бросается в глаза трон, два, три трона. Подходит патриарх и, взяв царя и её за руки, возводит куда-то высоко, на чертожное место, через двенадцать ступенек к этим самым тронам.

Один трон стоит посредине возвышения — он весь золотой, усыпанный каменьями: шестьюстами алмазами, шестьюстами рубинами, шестьюстами сапфирами, шестьюстами бирюзовыми камнями. По сторонам — два малых трона: один — для Марины, другой — для патриарха, весь чёрный.

Царя сажают на большой трон, Марину на малый, патриарх занимает чёрный трон...

К патриарху подносят крест, потом бармы и диадему, потом корону. Патриарх даёт всё это целовать Марине, возлагает на неё руку, творит молитвы и коронует её.

Марина коронована.

Она опомнилась, когда почувствовала что-то холодное на лбу — это был золотой обод короны! Так вот оно коронование! Как легко, кажется, сделаться коронованной особой. И из-за того только, чтобы чувствовать у себя на лбу холод золотого ободка, проливается столько крови...

А Шуйский смиренно стоит у подножия чертожного места и чувствует, что гвоздём сверлят у него под черепом неотвязчивая мысль: «Двенадцать ступенек всего, а как высоко! А если из-под того венца будет смотреть сюда другое лицо? Золото на седых волосах, а это молодое лицо — в гробу».

— Князь Василий, поправь ноги мне и царице, — тихо говорит царь.

Шуйский вздрагивает. Потом быстро поднимается к тронам и переставляет ноги сначала у Димитрия, потом у Марины. «Уж и ножки же... На чём только она ходит? Словно у малого ребёнка».

— Ах, Езус-Мария! — ужасается Урсула. — Срам какой — старик за ноги берёт.

— Конечно, пани приятнее, если б молодой взял, — вмешивается пан Стадницкий.

Пани Тарлова грозит ему пальцем.

Марина, заметив перешёптывание и догадываясь, что это на её счёт, стыдливо опускает глаза.

А служба идёт своим чередом.

После херувимской, патриарх возлагает на Марину Мономахову цепь.

Начинается обряд венчания.

Чем-то необычайным отдаёт от всего этого для непривычных глаз, а для Марины это имеет ещё и роковой смысл: совершается победа, выигранная ценой всей жизни.

Но это только личная победа. А от неё весь Запад ждёт мировой победы — победы Запада над Востоком.

В её сердце и в мозгу словно наросли из живого мяса слова самого святого отца, папы:

«Мы оросили тебя своими благословениями, как новую лозу, посаженную в винограднике Господнем... Да будешь дщерь, Богом благословенная, да родятся от тебя сыны благословенные, каковых надеется, каковых желает святая мать наша — церковь, каковых обещает благочестие родительское». Страшные, огненные слова — великое заклятие.

А там слух поражают громовые возгласы: «Исаия, ликуй!» Какое тревожное, острое ликование сердца и нервов — до боли, до боязни острое. Нет, это не ликование, а трепет.

«А зачем он велел этому старику с волчьими глазами переставить мне ноги?»

— Гляди-тко, гляди-тко, отец Мардарий, Литва-то сидит в храме, вон на полу уселись, окаянные, — шепчет один монах другому на клиросе.

— Ай, грех каков! Да это хуже, нежели бы пса в церковь пустить.

— Что пёс! Пёс зверина несмысленная, а это сквернее, чем бабу к алтарю подпустить: опоганили совсем дом-от Божий нехристи.

— И чего царь-от смотрит?

— И не говори! Князь Василей Иваныч только головой помавает...

И он помавал. Ему это было на руку: царская-де роденька храмы оскверняет. Какой же он царь?

Венчание кончилось. Царь и царица выходят из собора. Колокола задыхаются от звону.

На паперти князь Мстиславский осыпает золотыми монетами новобрачных, вместо хмелю — пусть-де весь жизненный путь ваш будет усыпан золотом. А дьяк Власьев, да дьяк Сутупов бросают золото в народ. Куда девалось и скифетро — не до него теперь! Куда упадёт горсть монет, там сотня голов стукаются одна о другую и тысячи рук вцепляются в волосы счастливцев, на которых угодит этот золотой дождь.

Когда толпа отхлынула от собора вслед за новобрачными, отец Мардарий, вышед из собора и увидав, что вся площадь устлана волосами из голов и бород православных, даже руками развёл.

— Сигней, а — Сигней! Посмотри-кось! — звал он сторожа соборного Евстигнея. — Волос-то что надрали православные.

— Что говорить, отец Мардарий, — много волос: и чёрные, и рыжие, и всяки... Вся площадь волосата стала.

— Что же ты с ними делать будешь?

— Не впервой народ-от скубется: вот когда блаженной памяти царь, Иван Васильич, брал себе в супруги царицу Марфу Васильевну Собакину, так волос христианских было поболе надрано.

— Ещё боле? Что ты!

— Боле не в пример. Та свадьба, правду сказать, православнее была.