Авантюры открытого моря - Николай Черкашин Страница 61

— А где же он ее нашел такую?

— А в Сибири. Мамашу мою выслали туда из Таллина, как жену буржуазного дипломата. А неподалеку от улуса или аила, где она жила во время войны, был перегонный аэродром. Папаша мой перегонял лендлизовские самолеты, шедшие из Америки, и, не будь промах, углядел ясновельможную пани. Той терять было нечего — вышла за него замуж. Ну и, конечно, карьеру ему подрезала. Дальше командира эскадрильи он не пошел. Да и мне тоже анкету подпортила. Я ведь, как батя, летчиком хотел быть. В военное училище не взяли из-за сомнительного происхождения. Поступил в МАИ. Правда, тут мамашиного кузена сделали премьер-министром братской Польши… Ярошевич, может слышали?

Съездила в тур на историческую родину. Не знаю, как там протекала у них встреча на высшем уровне, но только вскоре после ее визита вызывают меня куда надо и спрашивают, а не хочу ли я, такой-сякой, немазаный-сухой, стать первым польским космонавтом? Умела моя мамаша такие дела прокручивать… Н-да. Ну, я конечно — всегда готов, если партия прикажет и т. д. И перевели меня с третьего курса в Военно-инженерную академию имени опять же таки замечательного поляка Дзержинского. На ракетный факультет. Окончил путем. Получил диплом и офицерские погоны. Прошел полный курс подготовки в отряде космонавтов. Но… Вместо меня полетел, как известно, Мирослав Гермашевский. Там, в верхах, решили, что непатриотично посылать поляка с советским паспортом, и прислали настоящего — с Белым Орлом. на обложке. Ну, а я обеспечивал его героический полет: проводил полную предстартовую проверку корабля из кабины. Потом уступил ему место…

Владислав болезненно сморщился и глотнул из пиалы.

— Ч-черт, беремша с песочком. Тут такие песчаные бури бывают… У меня этот песочек уже в почках сидит. Мамаша моя, я еще старлеем был, подхватила меня как-то за руку и повезла в Трускавец на лечебные воды. А там у нее, у отца ее, моего деда, значит, имение было до войны. И кое-кто из бывшей обслуги маменьку мою вспомнил и ходили за ней, как за наследной принцессой. Поместили нас в отдельный коттедж. Утром ко мне в номер входит прекрасная паненка и вносит на блюде бюретку с лечебной водой. Ну, я, конечно, воду в раковину, бюретку «столичной» заправил, а паненке предложил развлечься на гусарский манер. Та в слезы. Прибежала маман: «Хлоп! Как можно! Что за манеры!»

Гуляем мы с ней по аллеям рука об руку, благородно, чинно, раскланиваемся со всеми, она свою водичку из бюретки потягивает, я свою… «Что-то у тебя глазки очень блестят?» — «А водичка трускавецкая хорошо воздействует…»

Владислав веселил нас байкой, но было ясно, что главную боль своей судьбы он уже высказал — вечный дублер.

Тут взвыла сирена. Подгурский распрощался с хозяином, и мы помчались на площадку.

За пятнадцать секунд до пусковой команды: «Ключ на старт!» — и сразу же после того, как динамики наружного оповещения проорали: «Сброс», — из-под бетонного ствола, освобожденной от всего земного ракеты вдруг вылетела стайка дикий голубей.

— Они эту команду четко усекли! — засмеялся Владислав. — Там еще под консолями гнездо соколов. Уже двадцатое поколение выводят…

С ракеты сыпались хлопья кислородного снега, словно клочья разорванных писем.

Старт начался с шипящего грохота. Ракета медленно приподнялась и поползла, пошла, полетела, убыстряя с каждой секундой свой вертикальный лет. Вот уже виден ее испод — под ним бушевало крестообразное пламя, крест очень скоро превратился в круглое солнышко, и, наконец, оставив за собой белый кометный след, ракета скрылась где-то за перистыми облаками.

Владислав первым выбрался на оплавленный бетон, сверху еще сыпался песок, поднятый вихрем старта. Он смотрел вслед огненному вознесению.

И эта ракета ушла без него.

Отозвав нас в сторону, Подгурский пригласил к себе на вечер — отметить по традиции успешный запуск.

— Только без этих друзей-архангелов, — кивнул он в сторону наших бессменных провожатых.

Весь оставшийся день и вечер мы с Сафоновым ломали головы, как нам уйти в город без «хвоста».

Сделали так. Отпросились спать пораньше, мол, устали от впечатлений на стартовой площадке, а сами через полчаса, как пожелали друг другу «спокойной ночи» — это уже было после программы «Время», тихо выбрались в коридор.

Сейчас это кажется смешным и нелепым: двое взрослых людей с писательскими билетами в карманах тайком от двух других таких же серьезных людей, своих соотечественников и, кстати, членов одной и той же партии, пробираются в гости к третьему соратнику по этой самой партии. Но такова была моральная атмосфера «режимного города».

Несмотря на поздний час, нас встретили радушно. Хозяйка дома — миловидная шатенка, преподавательница музыки, захлопотала вокруг чайного стола, а Владислав повел нас по комнатам — показывать, как живет несостоявшийся польский космонавт № 1. То был престранный быт строевого офицера и москвича-интеллектуала: на балконе, занавешенном куском тормозного парашюта, висел сверхточный — до сотых долей градусов — космический термометр, зеленые армейские ящики из-под гранат и боеукладок, выполняющие роль домашних сундуков, соседствовали с собранием Библий и Евангелиев разных изданий, «Лунарием» и «Историей западного искусства».

Потом мы с Владиславом листали семейный альбом.

— Вот моя маман в молодости.

Трудно было поверить, что эту красавицу назвав «социально вредным элементом», этапировали в сибирские степи.

— А это один из ее поклонников — морской офицер. Она хранила его письма до самой смерти. И за неделю до кончины сожгла в самоваре.

— Почему в самоваре?

— А где еще в Москве на десятом этаже можно сжечь бумаги? Вынесла на балкон старинный самоварчик — она привезла его из Сибири, обменяла на золотой медальон — и растопила письмами. А зря. Там такие были шедевры. Она мне кое-что зачитывала. Куртуазный роман.

Только сейчас, листая старый байконурский блокнот, я понял, что речь шла о письмах Клочковского, которые тот писал Марине Крыжановской, урожденной Ярошевич, из Тарту в Таллин. Знать бы это тогда. Но голова была забита ракетами, спутниками, монтажными комплексами.

— А это фото ее первого мужа. Вот тут очень интересная история! — попробовал увлечь меня Подгурский. — Маман нашла своего первого мужа с помощью… картошки! Да-да, самой обыкновенной бульбы, то есть вовсе даже не обыкновенной, а сросшейся так, что получилась фигурка в виде олимпийского Мишки. Ее откопал на своем огороде первый муж маман — сотрудник еще довоенных посольства или консульства Польши в Таллине Крыжановский. Дело в том, что незадолго до высылки маман в Сибирь его арестовали и, как считала она все эти годы, — расстреляли. И вдруг, спустя сорок лет, как в романе, листая то ли «Огонек», то ли «Науку и жизнь», она натыкается на фото этой забавной картофелины. А под снимком подпись: «Т. Крыжановский, Гродно». Все совпадало — и фамилия, и инициал, и город, из которого он был родом. Она тут же позвонила в редакцию журнала, разузнала адрес, дала телеграмму. Я как раз проводил в Москве отпуск. Сам вынул из почтового ящика ответ: «Выезжаю такого-то, вагон такой». Приехали мы с маман на Белорусский вокзал. Я в форме, она в каракулевом манто. Вышел из вагона дед в задрипанном кожушке, и оба зарыдали. Ну не буду говорить, что это была за встреча. Пошли мы в ресторанчик, посидели. Он-то так и не женился. Все верил, что отыщет ее. Ну вот и отыскал. А у него такая история вышла. После ареста отправили его в лагерь для военнопленных поляков в Козельск. Ну а потом вместе со всеми — Катынский лес, Козьи горы.