Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман Страница 61

За этим последовала самая проницательная и страстная филиппика, которую мне приходилось слышать. Стоявшая передо мной измученная женщина средних лет за несколько минут превратилась во вторую Ливию, во вторую Кассандру. В своей обвинительной речи она дала всеобъемлющую и совершенно точную картину тех бед, с которыми столкнулась Италия, фашизм, ее муж и ее семья. Я слушал затаив дыхание, что совершенно мне несвойственно.

Речь продолжалась около часа. Донна Ракеле начала с яростных нападок на бывших сотрудников своего мужа, которые, по ее словам, только и ждали часа, чтобы сбежать с тонущего корабля. Она описала роскошь, окружавшую ее и жен старых гвардейцев фашизма, и спросила, откуда она взялась. Потом она обрушилась на новых министров, и Буффарини-Гвиди, который никогда до этого не пользовался ее доверием, кивнул в знак того, что полностью согласен с ней. Она говорила о том, что ни капли не доверяет двору Виктора-Эммануила III, и жаловалась на необъяснимую апатию своего мужа, который был уверен, что король никогда его не предаст.

Мы продолжали потеть. Тепловатый лимонад, которым угостил нас хозяин – а донна Ракеле изредка позволяла себе лишь бокал вина из Романьи, – не принес нам облегчения, но мы были заворожены ее словами. В ее монологе часто повторялись слова «предательство» и «измена». Она назвала предателями большинство руководителей армии, поскольку их семьи имели родственников в Англии и Америке, и предсказала, что в результате их измены Сицилия падет очень быстро, если союзники высадятся на ней. Несколько недель спустя мы вспомнили ее пророчество, ибо оно сбылось.

Наконец дошла очередь до человека, погубившего, по словам донны Ракеле, ее семью. Я замер на месте, не веря своим ушам. То, что говорила донна Ракеле о своем зяте, красивом, обаятельном, изнеженно-элегантном принце фашизма – Галеаццо Чиано, муже Эдды, – было равносильно смертному приговору.

«Это он погубил нашу семью. Благодаря ему на первое место вышли роскошь, светские причуды и широкий образ жизни, а не идеалы партии и семейные устои. Я ни капельки не сомневаюсь, что его подружки по гольф-клубу всегда узнают то, что им нужно, и я также уверена, что тщеславие и честолюбие значат для него гораздо больше, чем связь с нашей семьей, но Эдда всегда остается Муссолини. Она – наша, хотя иногда кажется, что под влиянием Галеаццо она превратилась в истинную Чиано. Я заканчиваю, мой дорогой Доллман, и я знаю, о чем вы хотите меня спросить, и поэтому сразу отвечаю на ваш вопрос.

Почему я рассказываю все это вам, а не дуче? Я хотела поговорить с ним, много раз хотела, но, когда он ночью возвращается домой, уставший и выжатый как лимон, я не могу заставить себя обсуждать вопрос об окружающих его предателях, ведь он так сильно сдал за последнее время. Я готовлю для него его любимые блюда, из тех, что разрешены врачами, и держу язык за зубами. Я вспоминаю о наших счастливых годах, проведенных в Романье, когда мы были еще простыми людьми, и мне очень хочется, чтобы эти годы вернулись. Увидим ли мы когда-нибудь нашу прежнюю Италию?»

Буффарини-Гвиди умоляющим жестом поднял свои пухлые руки к вечернему небу, видневшемуся в окна библиотеки, которые наконец-то были открыты. Я продолжал стоять, опершись на Вергилия, ожидая неизбежного. И оно произошло.

«И теперь я хочу попросить у вас, дорогой Доллман, передать от моего имени – повторяю, только от моего имени – все, что я вам сказала, синьору Гитлеру. Я не могу сделать это сама, поскольку совсем его не знаю, – но верю, что вы сможете. Вы должны сделать это, поскольку я знаю, что вы любите Италию, как свой второй дом. До свидания и большое спасибо».

Она кивнула Буффарини-Гвиди и протянула мне чистую руку без всяких признаков маникюра. Потом она вытерла пот со лба, уронив при этом платок. Я поднял его и хотел было отдать донне Ракеле, но увидел, что она уже ушла, и я положил его в свой карман. Я храню его до сих пор – разумеется, постиранным, – в память о женщине большого сердца, перед которой могли бы склонить голову королевы и принцессы, не умалив своего достоинства.

Через некоторое время в библиотеку возвратился Буффарини-Гвиди, и мы налили себе выпить чего-нибудь покрепче. Я объяснил ему, что занимаю не такое положение, чтобы в течение часа вылететь к синьору Гитлеру и передать ему слова донны Ракеле. Во-первых, у меня нет самолета, а во-вторых, я должен буду использовать «надлежащие каналы», то есть сообщить обо всем Гансу Георгу фон Макензену, немецкому послу в Риме. Буффарини-Гвиди с ужасом отверг это предложение и стал умолять меня найти способ передать синьору Гитлеру слова жены дуче без посредников. Я обещал попытаться. Записав дома речь донны Ракеле, я стал ждать конференции в Тревизо. Там я вручил свой меморандум одному из адъютантов Гитлера, которого хорошо знал, и попросил его передать этот документ своему господину. Больше я ничего о нем не слышал, так что не знаю, удалось ли ему выполнить мою просьбу или нет. Если удалось, то Адольф Гитлер, должно быть, поразился, как точны оказались пророчества донны Ракеле. Высадившись на Сицилии, союзники быстро подвигались в глубь Италии, и в результате целой серии предательств 25 июля король Виктор-Эммануил III сделал то, что предсказывала эта новая Кассандра.

А в тот день, когда Гитлер и Муссолини вели бессмысленную и бесполезную дискуссию на вилле Гаджия в Фельтре, Рим подвергся бомбежке. Папа и король приложили все усилия, чтобы успокоить жителей разрушенных кварталов и помочь им, но ледяной прием, оказанный его величеству римлянами, вероятно, развеял его последние сомнения в том, как надо действовать. Окруженный возбужденной толпой, его святейшество вознес руки к небу и стал молиться за спасение верующих, но, если бы здесь неожиданно появилась Сивилла Кумская и предсказала скорый конец войны, она имела бы гораздо больший успех, чем папа.

Вместо того чтобы сбросить бомбы на правительственные здания или дворцы богатых, союзники подвергли удару церковь Святого Лоренцо и густонаселенные районы Тибуртино и Порта-Маджоре. Я думаю, для западных военных стало слабым утешением известие о том, что их бомбы уничтожили могилу Джона Китса на кладбище, расположенном неподалеку от пирамиды Цестия. Этот факт конечно же не повлиял на ход войны, но, по крайней мере, внес определенную долю иронии в атмосферу всеобщего горя. Я посетил «альфредиани» в их расшатанных взрывами домах и был встречен мрачными и злыми лицами. Когда я спросил их, разделяет ли кто-нибудь из соседей их мысли, они в один голос ответили, что дни Бенито Муссолини и фашизма сочтены и что я должен всерьез задуматься о подыскании себе надежного укрытия.

Я вспомнил речь донны Ракеле, надеясь, что адъютант в Тревизо сделал то, о чем я его просил. Вернувшись домой сильно расстроенным, я увидел, что синьорина Биби склонилась над английской грамматикой. Это не только не улучшило моего настроения, но наполнило новыми мрачными предчувствиями. Я попытался связаться с бывшим послом в Лондоне, а теперь президентом фашистской палаты Дино Гранди, с которым у меня установились хорошие отношения. Я знал, что он уже давно стоит во главе фронта, направленного против Муссолини, и является самым умным из фашистских руководителей. В прошлом он разговаривал со мной если не искренне, то, по крайней мере, с тем чистосердечием, с каким разговаривает любой итальянец, который желает сообщить собеседнику свои мысли и не боится скомпрометировать себя. Однако он отказался встретиться со мной – еще одно свидетельство того, как были настроены итальянцы за неделю до событий 25 июня 1943 года.