На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков Страница 61

Он буквально онемел, отшатнувшись. Его припечатало к спинке стула так, будто домашний хомячок, вместо того чтобы в очередной раз уютно хрюкнуть, неожиданно произнёс: «Гражданин, пройдёмте». Я тогда даже не подозревал, на какую больную мозоль наступил ему, упомянув деятельность Ленинградского физтеха. Но сразу понял: стоит от благостного словоблудия перейти к тому, что касается его лично, олимпийское добродушие с него сдувает, как пух с одуванчика.

Придя в себя, он ядовито засмеялся.

– Гоша Флёров! – сказал он с издёвкой. – Как же, как же! Да он квартального отчёта толком написать не может! Сумбур в голове! Пятилетнего плана собственной работы не в состоянии сформулировать, органически не в силах указать, какое открытие будет делать через три года, какое – через четыре. А ведь социализм – это не буржуазная стихия, это плановое хозяйство! Вы знаете, уважаемый, я по долгу службы присматриваюсь иногда к тому, что творит со своими птенцами Абрам Фёдорович Иоффе, и надивиться не могу. Им там буквально, извиняюсь, закон не писан. Вы знаете, какой у Флёрова показатель цитируемости? Не знаете? И никто не знает. Потому что никакой. Знаете, сколько у него работ за истекший год зарегистрировано в системах индексации? Одна! В скобках прописью – одна! Да и та весьма сомнительного свойства, и к тому же в соавторстве. Действительно – с Костей Петржаком. Между прочим, поляком по национальности, что само по себе настораживает. Вы знаете, какой у него пэ эр эн дэ?

– Кто? – оторопело переспросил я.

Он отрывисто засмеялся.

– Вот! Вы, милостивый государь, даже слов таких не знаете! А берётесь меня учить физике!

И хотя вроде бы я ничему не брался его учить, а просто задал невиннейший вопрос, отчего-то оказавшийся для него неудобным, следующие минут пять он уязвлённо и запальчиво разъяснял мне тонкости тех методик, при помощи которых в учёном сообществе, во исполнение указа Кобы о повышении материального благосостояния работников умственного труда, обязаны оценивать трудовое рвение друг друга. Я знал, что у всех бездушных, но пыхтящих от натуги железяк и впрямь обязательно вычисляют ка пэ дэ – коэффициент полезного действия. Там-то понятно: надо всего лишь рассчитать отношение полезной работы к затраченной энергии, и дело в шляпе. Но в своём Наркоминделе я и не подозревал, какую бездну показателей ныне требуется, то и дело забрасывая свои прямые обязанности, самим же учёным перелопачивать и перемолачивать, чтобы нелицеприятно, без предвзятости и пристрастий, по однозначным формальным критериям отделить в своей среде зёрна от плевел, агнцев от козлищ и талантов от бездарей. В итоге этих вычислений и появлялся на свет показатель результативности научной деятельности – тот самый пэ эр эн дэ, в соответствии с которым надлежало определять надбавку к окладу за подотчётный месяц: два рубля, три или целых пять.

Ещё некоторое время профессор втолковывал нам, сколько хитроумия порой приходится проявлять капитанам науки, чтобы успех и сопутствующее ему материальное благосостояние с неизбежностью настигали именно и только достойных. Однако мало-помалу его пыл угас, а потом он и вовсе оставил эту тему.

После лекции разговор перестал клеиться. Да и шампанское кончилось, а третьей бутылки предусмотрено не оказалось. Впрочем, это и к счастью; завтра на работу, и мы, ещё посмеиваясь, ещё обмениваясь какими-то невинными, ничем не чреватыми репликами, вскоре как-то разом ощутили, что церемония иссякла. Серёжка так и просидел остаток вечера с рукой на Надиной ноге и, пользуясь тем, что под скатертью не видно, бережно поднимался всё выше и выше и добрался в конце концов до самой стратосферы. Каким-то чудом я и сына, и Надю всё время чувствовал. Может, потому что сам хотел. Да руки коротки. Надя обмирала при всяком его поползновении, но не возражала ни сном ни духом; однако по тому целомудренному столбняку, что нападал на неё, стоило Серёжке погладить повыше хоть мизинчиком, я подумал, что у них, похоже, ничего ещё не было, похоже, они действительно ждали свадьбы. И стало быть, эта красивая, стройная, умная, славная молодая женщина всё ещё, конечно, была девчонкой, школьницей, её тело ждало и дождаться не могло великого метаморфоза, чтобы выпустить из куколки бабочку; эта мысль петляла и кувыркалась в моей голове, при всяком кувырке залепляя мне горло чем-то горячим. Так, наверное, залепляют горло перегрузки, и у пилотов, рассказывал Серёжка, на короткие секунды горки или свечи иногда жмёт сердце и темнеет в глазах. Темнело и у меня.

А вот это, похоже, в свою очередь всё время чувствовала Маша.

В общем-то вечер удался. Из четырёх с лишним часов пира напряг подпортил каких-то минут двадцать и благодаря самообладанию и доброй воле пировавших ничуть не погубил дела. В целом всё оказалось лучезарно: роскошный стол, радушие и приветливость наперегонки, вкрадчивые, но непреклонные ласки молодых, не оставлявшие сомнений в том, что светлое будущее не за горами, умные мужские разговоры и домовитые женские; Маша и Анастасия Ильинишна, наспех записав друг другу несколько кулинарных рецептов, договорились делиться опытом и впредь. Переполненные общением, уставшие и говорить, и слушать, на обратном пути мы, в общем, помалкивали.

Возле дома, отделённая от упиравшегося в наш подъезд тротуара вереницей пышных кустов шиповника, радовала глаз непритязательным уютом детская площадка с песочницей, покосившейся двухместной каруселькой, дощатой горкой и крашенными под мухоморы грибочками. Обычно там под беззаботным присмотром занятых вязаньем бабушек и молодых мам с книжками в руках лопотали и возились неутомимые карапузы, но сейчас по позднему часу обитель наслаждений пустовала. Когда мы шли мимо, Маша нарушила молчание.

– Симпатичные люди, да? – с сомнением произнесла она. – Только какие-то… – помолчала и решительно подытожила: – Меньшевики.

– Да ладно тебе, – сказал я. – Что у вас, у партийных женщин, за манера такая. Чуть что, сразу ярлыки.

– Надя – наша, – твёрдо возразил Серёжка. Потом честно добавил на полтона ниже: – Почти.

Маша впилась мне в щёку взглядом и спросила:

– А ты как думаешь?

– Наша, – сказал я.

Она коротко, отрывисто хохотнула – словно закаркала.

Уже перед сном она, сидя на кровати в одной рубашке, выставив круглое белое колено и одну ногу поджав под себя, другую свесив на пол, некоторое время мерила меня взглядом, а потом задумчиво сказала:

– Знаешь… У меня такое чувство, что эта девочка к тебе неровно дышит.

– Да ты с ума сошла! – возмутился я.

Пожалуй, чуть более поспешно, чем надо бы.

– И ты к ней.

– Маша…

– Я видела, как вы друг на друга смотрели.

– Я на неё вообще не смотрел.

– Вот именно.

– Ну, знаешь…

– И она на тебя. Я уже давно…

– Маша… – Я попытался обнять её, но она вывернулась.

– Нет, это не выход.

– Что не выход? Откуда не выход?