Лавиния - Урсула Ле Гуин Страница 61

Когда мы наконец поднялись на холм и подошли к парадным дверям нового дома в новом городе Лавиниуме, мальчик Кес обернулся и, со свистом раскрутив свой факел в воздухе, метнул его прямо в толпу, следовавшую за нами. Послышались крики, шум потасовки; люди, обжигая руки, пытались схватить горящий факел и унести с собой, ибо это сулило удачу.

Затем толпа снова притихла; люди смотрели, как я натираю дверные косяки комком волчьего жира, который специально прихватила мудрая Вестина и теперь подала мне; жир был коричневатый, вонючий и противный. Затем Вестина протянула мне несколько красных шерстяных ленточек, и я обвязала ими дверные столбы, шепча молитву Янусу, хранителю дверей.

Все это время я видела в полумраке комнаты высокую тень Энея, который молча стоял за порогом, наблюдая за мною.

Совершив все необходимые действия, я замерла и снова робко посмотрела на него.

А он задал мне обязательный вопрос:

– Ты кто?

И я, как полагается, ответила:

– Там, где ты Гай, я – Гайя.

И тогда Эней, неожиданно и широко улыбнувшись, подошел ко мне, подхватил меня на руки, одним прыжком перемахнул вместе со мной через порог нашего дома и поставил на пол посреди комнаты.

Так я стала его женой и матерью нашего народа. Нашего с Энеем народа.

* * *

Будучи замужем, я ни разу не испытала того горестного гнева, который столь часто испытывала прежде и о котором однажды рассказала моему поэту в Альбунее, возмущаясь тем, что девушка, выросшая в родном и любимом доме, став взрослой и выйдя замуж, вынуждена жить словно в ссылке. На самом же деле моя ссылка оказалась совсем пустяковой, ведь отчий дом находился от меня всего в нескольких милях, и я всегда могла повидать и отца, и милую мою регию с лавровым деревом посреди двора, и моих родных ларов, хранителей моего детства. Но было и еще кое-что, и это «кое-что» оказалось для меня даже важнее. Мужчины часто называют женщин неверными и непостоянными, и – хотя мужчины говорят это скорее из ревности, опасаясь угрозы своему драгоценному «мужскому достоинству» и мужской чести, – в этом, безусловно, есть доля правды. Мы, женщины, можем менять свою жизнь, свою сущность; порой мы меняемся даже помимо собственной воли. Как луна, постоянно меняясь, всегда одна и та же, так и мы – сперва невинная девушка, потом жена, потом мать, потом бабушка. А мужчины при всей своей неугомонности остаются такими же, какими и были; стоит им надеть мужскую тогу, и они больше уж не меняются; так что им остается лишь превратить собственную одинаковость, неспособность меняться в добродетель и сопротивляться всему, что могло бы смягчить их твердость, освободить их из собственных оков. А я, отрешившись от девичьих грез и привычек и приняв на себя обязанности взрослой женщины, жены, обнаружила вдруг, что стала гораздо свободнее. Такой свободной я еще никогда не была. А если я и вынуждена была исполнять некий супружеский долг, то это оказалось очень легко и приятно. И по мере того, как между мной и Энеем росло взаимопонимание и мы все больше доверяли друг другу, я чувствовала себя все более свободной, и моей свободы уже ничто не ограничивало, кроме забот о наших богах и нашем народе. Но с этим я выросла, эти заботы давно стали частью моего существа, не внешней, не порабощающей, а скорее расширяющей возможности моей души и моего разума; эти заботы обогащали меня, заставляя выходить за пределы моего тесного внутреннего мирка.

Я не принесла с собой в Лавиниум свои пенаты. Мой отец поручил их заботам одной рабыни, матери Маруны, которую освободил и попросил вместо меня охранять его покой. Когда Эней впервые перенес меня на руках через порог нашего нового дома, пенаты его отца, привезенные им из Трои в глиняном сосуде, уже находились на алтаре у задней стены атрия; теперь они охраняли наш дом, став богами моей семьи, а я стала их служанкой и хранительницей. Старинная чаша из тонкого серебра, истертая и щербатая, всегда стояла возле них, готовая принять жертвенную пищу. А рядом – светильники из полированной черной глины. На обеденном столе всегда стояло блюдо, расписанное красной и черной краской, и на нем горкой лежали сушеные бобы – эта пища всегда должна быть на столе для богов, которые разделяют с нами трапезу, – а рядом еще и соль в солонке: все как полагается. И в очаге Весты всегда горел священный огонь, несильный и чистый.

Когда я стала женой Энея, он был в два раза старше меня. И, впервые увидев его тело, состоявшее, казалось, из одних мускулов, сухожилий, костей и шрамов, я сразу вспомнила того поджарого красавца волка, которого поймали братья Сильвии и некоторое время держали в клетке, а потом принесли в жертву Марсу. Эней закалил свое тело в тяжких испытаниях. Однако он не был ни жесток, ни похож на волка. Я знала, что до меня он любил двух женщин и обеих до сих пор оплакивал. И хотя обо мне он сперва услышал лишь как о некой части своего договора с Латином, он – просто в силу своего характера, воспитания и богатого жизненного опыта – уже заранее готов был относиться ко мне как к жене, как к близкому существу. Хотя поначалу, мне кажется, моя юность и внушала ему некий священный трепет. Он очень боялся причинить мне боль. И всегда восхвалял мою красоту с каким-то даже недоверчивым восторгом. Ему нравилось даже то, что я совсем не знаю жизни, хотя сама я прямо-таки сгорала от нетерпения, мечтая поскорее всему у него научиться. Впрочем, и он вскоре это понял. А когда мы с ним занимались любовью, я каждый раз вспоминала слова моего поэта о том, что этот человек рожден великой богиней любви, одной из тех, кто повелевает звездами и волнами морскими, кто по весне заставляет животных спариваться и приносить потомство. В этой богине воплощена была и высшая сила страсти, и свет вечерней звезды.

* * *

Я не стану подробно рассказывать о первых трех годах своего замужества, да мне этого и не хочется; разум мой удерживает меня от подобных рассказов, ибо в то время даже самые незначительные дела и поступки казались нам обоим такими важными, до краев наполняя наши дни. Многие из них, впрочем, оказались действительно важны не только нам, но и нашему народу; а для меня и вовсе составляли столь значительную часть моей жизни, столь сильно дополняли меня, что я, даже познав горечь вдовьей доли, редко испытывала некую всепоглощающую душевную пустоту. Мне кажется, если ты утратил великое счастье, но пытаешься вернуть его в своих воспоминаниях, то невольно обретешь лишь печаль; но если не стараться мысленно вернуться в свое счастливое прошлое и задержаться там, оно порой само возвращается к тебе и остается в твоем сердце, безмолвно тебя поддерживая. Самая же чистая радость, самое полное счастье, которое я когда-либо знала, – когда кормишь грудью своего ребенка. Только благодаря этому я поняла, что такое полная самоотдача и полная удовлетворенность собой. Но это ощущение невозможно восстановить с помощью воспоминаний или рассказов о нем; для этого недостаточно даже самого страстного желания. Мне хватает и того, что я это счастье познала.

Мне заранее было известно, что Энею отпущено всего несколько лет жизни, но сам он этого не знал. А может, мне только кажется, что не знал. Мало ли какие пророчества он мог получить во время своих странствий по миру или в подземном царстве? Но если он все-таки об этом знал, то знание это не давило на него, не заставляло его сужать кругозор или терять надежду. Нет, он всегда бесстрашно смотрел в будущее и старался сам сформировать его по своему вкусу; он был человеком, который строил город, создавал новое государство, не покладая рук трудился, дабы повысить благосостояние своего народа и своей семьи. На его щите, висевшем у нас в вестибюле, были изображены многие грядущие события и правители, крепости на холмах, герои и сражения, в которых эти герои будут участвовать. Эней как бы на своем плече пронес будущее своего народа сквозь войну. И теперь намерен был непременно обеспечить этому будущему мир.