Британская интервенция в Закавказье. Группа «Данстерфорс» в борьбе за бакинскую нефть в 1918 году - Лионель Данстервилль Страница 61

Естественно, нехватка продовольствия привела к росту цен на все товары, примеры которых я сейчас приведу. Искусственность любой валютной системы становится весьма очевидной во время революции; когда заканчивается всякая безопасность, ценность денег практически перестает существовать. Настоящие монеты из драгоценных металлов исчезают, потому что люди копят их, и их обращение полностью прекращается. Бумажные деньги всегда играли большую роль в российской валюте, но за русским рублем стояло, по-видимому, золото, и колебания его курса до войны были крайне малы. Рубль во всех смыслах был тогда таким же, как английский флорин — десять за соверен.

Будучи чужими в Баку, мы были вынуждены предъявлять золото или гарантию золота, чтобы получить наши рубли, так что каждый раз, когда мы тратили 57 рублей, мы записывали их как 1 фунт стерлингов. Я упоминаю все курсы и цены в царских рублях, чтобы меньше запутывать читателя с тремя обменными курсами, хотя на самом деле некоторые товары оплачивались в смехотворной бумажной валюте Баку, а за некоторые другие принимали и керенки.

Я не могу припомнить цену на хлеб, но следующий случай прольет на это некоторый свет. Я присутствовал при разгрузке кораблей Шаумяна и обнаружил, что азербайджанские грузчики работают очень вяло. Я поговорил с одним из них через переводчика и спросил, сколько ему платят в день; он ответил, что 20 рублей (2 фунта по старому курсу, 10 шиллингов по нынешнему). Я сказал: «Какая неслыханная сумма денег за ту небольшую работу, что вы делаете. В Индии вам платили бы восемь пенсов в день». На что он возразил: «Оставьте свои рубли себе и дайте мне хлеба. Двадцать рублей не наполнят мой желудок, тогда как восьми пенсов в Индии, возможно, и хватило бы».

В Индии арбуз стоит 2 пенса, в Энзели 8, а в Баку 20–25 рублей (10 шиллингов). Бутылка водки, обычно стоившая 2 рубля, теперь стоила 100 рублей, пара длинных армейских сапог — 1000 рублей. Я уже упоминал, что довольно скудный обед в гостинице стоил 100 рублей. Там, где деньги имеют столь малую ценность, они, по-видимо му, все гда имеют тенденцию выражаться круглыми цифрами; цены большинства вещей кратны либо пятидесяти, либо ста рублям.

Поскольку Энзели находится всего в восемнадцати часах хода от Баку на пароходе, можно задать вопрос, почему, если арбузы стоят восемь пенсов в первом порту, они должны стоить десять шиллингов во втором. Ответ заключается в том, что судоходство национализировали, а это означает, что все частные предприятия вымерли. Единственный путь, которым арбузы попадали в Баку, был следующий: судам, таким как мои транспорты, приказывали делать регулярные рейсы в Энзели. Перед отправкой в обратный путь вся команда в складчину закупала арбузы, складывая их в трюме и на палубах, пока на виду не осталось ничего, кроме зеленой груды арбузов.

По прибытии парохода в Баку вдоль причала, на набережной и на прилегающих улицах выстраивалась очередь из желающих приобрести этот злосчастный плод по огромной цене в десять шиллингов за штуку. Судовой комитет назначал продавцов, которые отпускали товар через борт судна, пока не иссякали запасы. Казалось, Баку питался одними арбузами, и единственным вознаграждением за труды, которое мы получали за все время пребывания там, был ломтик арбуза, неизменный пункт меню сторублевого обеда.

Не приходится сомневаться, что матросы этих кораблей быстро смекнули, как можно легко «по-быстрому разбогатеть», и один из моих транспортов из Энзели, который должен был отплыть вечером некоего дня, отказался отчаливать до следующего вечера, поскольку на рынке не хватило арбузов, а команда не желала отплывать без них. Прибыль была гораздо выше, чем на обычном золотом прииске; вы тратили восемь фунтов, а за двадцать четыре часа выручали сто двадцать фунтов. Если бы арбузы, как и корабли, национализировали, то цены упали бы до нормального уровня, но поскольку национализация плодов свела бы на нет всю прибыль от сделки, то никто и не подумал бы возить арбузы в Баку.

Предоставив общий обзор экономической ситуации в Баку, я могу вернуться к повествованию о более волнующих событиях.

Тщательно ознакомившись с ситуацией в Баку, я пришел к выводу, что наилучшим способом решения главной проблемы — контроля над Каспийским морем — стало бы посещение различных портов, тактически и экономически связанных с нашим.

Я намеревался пойти на риск столкновения с пиратскими судами большевиков и добраться до Дербента, чтобы переговорить с Бичераховым и выяснить, что он может сделать для сотрудничества с нами. Оттуда через сорок восемь часов я должен был вернуться в Баку, затем посетить Красноводск, чтобы осмотреть гавань (что особенно хотелось сделать коммодору Норрису). Из Красноводска в Энзели, чтобы окончательно договориться с Кучек-ханом, захватить все попавшиеся мне под руку подкрепления и договориться о поставках риса из провинции Гилян. Оттуда в Ленкорань, чтобы подбодрить там маленькую армию и организовать рейд на турецкие коммуникации — на север в сторону Тифлиса, — а также наладить надлежащее снабжение. Наши поставки из Ленкорани сильно затруднялись обструкционистскими «комитетами», пытавшимися национализировать зерно, в результате чего фермеры обнаруживали, что у них не осталось ничего, что можно было бы продать.

Что касается Энзели, то я выполнил свою программу. До Дербента мне не удалось добраться, и мой план координации всех операций на Южном Каспии не утвердили, поэтому остальную часть схемы пришлось отложить.

20 августа в 9 часов вечера я отплыл из Баку с целью достичь Дербента (около 180 миль по морю) и перестроить планы с Бичераховым. Стало известно, что поблизости шныряют большевистские корабли, но я положился на удачу — на то, что не столкнусь с ними. К несчастью, поскольку Бичерахов совсем недавно выбил большевиков из Дербента и не имел вооруженных судов для поддержки своих передвижений по побережью, то, вероятно, таких болтающихся поблизости пиратских судов было немало.

Утром 21 августа, несмотря на сильный встречный северный ветер, мы значительно продвинулись вперед и около 4.30 пополудни приближались к Дербенту, когда заметили корабль, стоявший на якоре у берега. Я был в это время на мостике с коммодором Норрисом, и мы заметили явные признаки беспокойства со стороны капитана, который вскоре заметил: «Не нравится мне вид этого корабля. Я думаю, что это „Узбек“, и если это так, то он один из самых опасных большевистских кораблей». — «Держитесь своего курса и посмотрим, что будет дальше», — предложил коммодор, и мы продолжали идти курсом, параллельным «Узбеку» и примерно в 2000 ярдах от него, намереваясь свернуть к Дербенту, который находился теперь примерно в 4 милях впереди нас. Далее со странного парохода нам просигналили флажками, что капитан прочитал как: «Подойдите к борту и назовите себя». На этом идентификация корабля как вражеского стала вполне определенной, и нам оставалось два курса на выбор. Первым следовало обогнать «Узбека» и, рискуя попасть под вражеский огонь, добраться до Дербента прежде, чем он успеет сняться с якоря и погнаться за нами. Это казалось вполне осуществимым, но в случае успеха «Узбеку» оставалось только крейсировать за пределами порта и мешать нашему выходу из него. Мы оказались бы там заперты на неопределенный срок, а такую ситуацию нельзя было даже рассматривать. Таким образом, эту линию поведения мы отвергли. Вторым курсом, который мы и выбрали, было выйти в открытое море, развернуться и возвратиться в Баку.