Бесславие: Преступный Древний Рим - Джерри Тонер Страница 61

Что мы можем почерпнуть из этой истории? Прежде всего вспомним, что сам Дион был сенатором и адресовал свою версию событий образованным представителям римской элиты. Никаких причин ратовать за дело народных мстителей, восстанавливающих справедливость разбойничьими методами, у него не было, не говоря уже о том, чтобы восхищаться этими людьми. Чего же в таком случае добивался Дион? Сенатор-историк прямо противопоставляет блестящий ум и изобретательность Буллы бездарным действиям императора и его чиновников. Булла Феликс вдохновляет людей на подвиги собственным дерзновенным примером, а Септимий Север оказывается способен лишь на принуждение подчиненных к выполнению своих пожеланий под угрозой сурового наказания. Разбойничье сообщество прекрасно организовано, дисциплинированно и предано лидеру, то есть обладает ровно теми характеристиками, которые должны быть присущи римскому государству, но отчего-то им утрачены. И, конечно же, численность шайки — 600 человек — выбрана и неоднократно подчеркнута Дионом неспроста, а с целью возбудить в сознании читающей публики волну ассоциаций по случаю его точного совпадения с числом римских сенаторов. Вот только Булла прекрасно умел управляться со своим разбойничьим «сенатом», поскольку действовал как мудрый и щедрый покровитель, чем и завоевывал лояльность. Правление его отличалось умеренностью и честностью: денег у людей он изымал ровно столько, сколько с них причиталось по справедливости; применение людям он находил сообразно с их достоинствами и умениями. Всё это читалось как немой укор Риму под властью Севера, где люди были обложены непомерными налогами и пышным цветом процветало кумовство. Даже и на смертном одре этот император завещал сыновьям: «Живите дружно, обогащайте воинов, а на всех остальных не обращайте внимания». Дион настаивает на том, что император говорил именно так — слово в слово. Отсюда следует, что режим Севера являлся рафинированной военной диктатурой, даже не пытавшейся маскироваться заботой о народном благе и добрым правлением. И наконец, о контрасте имен: «буллой» называли амулет, который вешали на шею детям, чтобы защитить их от жизненных бурь и невзгод; «север» (severus) означало «суровый», каковым и представал император, сеющий вокруг себя лишь войны и насилие. «Феликсами» — то есть «приносящими счастье и удачу» — традиционно принято было называть императоров, подчеркивая их роль в обеспечении благоденствия римского государства и народа. В этом же предании народу куда счастливее жилось под крылом у благородного самозваного Феликса, чем у официального правителя.

В сущности, Дион написал не что иное, как гневную инвективу в адрес Севера, обвиняя его в преступном узурпаторском правлении. Последний штрих к портрету Буллы — его риторический вопрос к префекту, по какому праву тот оказался у власти, чтобы его судить, — сам по себе является парафразом широко известного в ту пору предания об Александре Великом. На обращенный Александром к захваченному в плен пирату вопрос, «какие преступные наклонности побудили его сделать море опасным для плавания, когда он располагал одним миопароном ^[87], он ответил: "Те же, какие побудили тебя сделать опасным весь мир"» (Цицерон, О государстве, III.XIV, 24). Весьма показательно, что после казни Буллы лишившееся харизматичного вождя народное движение мгновенно угасло, а сплоченная группа его последователей распалась, как будто, пишет Дион, «вся сила этих шестисот человек заключалась в нем одном». В этом еще одно разительное отличие Буллы от Севера, которому приходилось цепляться за власть, покупая преданность армии (сделавшей его императором) ценой ее бесконтрольного обогащения за счет остального населения.

Существовал ли Булла в реальности? В основе рассказанной Дионом истории, вероятно, лежат какие-то подлинные события, но автор трансформировал их в приукрашенную притчу и вместе с тем памфлет против ненавистного императора, исполненный, впрочем, достаточно тонко, чтобы не навлечь на голову Диона неприятностей, однако же и достаточно прозрачный, чтобы содержащийся в нем антиимперский посыл был понятен читающей публике из сенаторского сословия.

Без ответа остается вопрос, действительно ли «благородные разбойники» пользовались популярностью в народе. Разумеется, в древних легендах широко используются близкие простонародью темы несправедливости и бедности, чиновничьего произвола и мздоимства, отражающие общее недовольство скверным правлением. Если верить Диону, симпатии местных жителей неизменно были на стороне Буллы. Вот только в реальной жизни банды вооруженных разбойников обычно вели себя далеко не столь благородно и преследовали куда более низменные цели, чем это приписывается Булле Феликсу и его команде. Вспомним и евангельскую притчу о добром самаритянине — единственном, кто сподобился позаботиться об ограбленном, раздетом и израненном путнике, брошенном разбойниками у дороги (Лк. 10:30–35). Не потому ли предыдущие путники не обратили внимания на жертву ограбления, что подобное зрелище было привычным и не останавливало на себе взора? Или же они, напротив, увидев в брошенной жертве сигнал о близости разбойников, торопились поскорее проскочить опасное место? Так что рассказ о Булле звучит, конечно, красиво, однако на деле местные жители опасных разбойников недолюбливали и предпочитали упиваться зрелищем их растерзания зверями во время игр.

Значительно правдоподобнее и ближе к реалиям выглядит разбойничья история, датированная серединой IV века и описанная по горячим следам Аммианом Марцеллином. В Сирии занялся разбойным промыслом целый этнический клан, компактно проживавший в крупном селении в окрестностях города Апамея и оттуда терроризировавший города и веси. Они были особенно хитры, ибо бродили в обличье торговцев и солдат: обнаружить их было нелегко. В общем, они выдавали себя за добропорядочных граждан и, пользуясь этим, нападали на поместья и виллы богачей, а порой даже захватывали небольшие города. В их преступлениях не наблюдалось закономерности. Они убивали людей десятками и, казалось, наслаждались этим. Аммиан пишет, что они испытывали «жажду крови не меньше, чем добычи». Как и Булла, они притворялись чиновниками, в данном случае — казначеем и его свитой, и, используя эту маскировку, как-то раз совершили налет на дом одного выдающегося гражданина. Они захватили сокровища и убили многих из его домочадцев. Но на сей раз за ними по пятам следовал военный отряд. Все до единого бандиты были убиты, как и их маленькие дети — на случай, если бы они пошли по стопам отцов. Роскошные дома разбойников, которые они построили на свои доходы, было велено уничтожить (Аммиан Марцеллин, Римская история, XXVIII.2.11–14).

Однако у этих бандитов не было ничего общего с благородными разбойниками Буллы, не считая того, что они выдавали себя за чиновников. Не исключено, конечно, что Аммиан в той же мере гиперболизирует зверства сирийских бандитов, в какой Дион преувеличивает благородство Буллы и его разбойников, поскольку все римские историки отчасти сказочники. Однако атмосфера бандитских налетов и страх простых селян и горожан перед ними переданы с большой достоверностью. Однако и в этом случае, как и в деле Буллы, особо подчеркивается, что к военному подавлению банды имперские власти прибегли лишь после того, как бесчинства приняли поистине угрожающий оборот. Таким образом, перед нами две резонансные истории, явно исключительные, а следовательно, мы не можем использовать их для вынесения объективного суждения о степени распространенности бандитизма в римских владениях. Небольшие горстки беглых рабов или дезертиров вполне могли годами промышлять мелкими разбоями, вовсе не привлекая к себе внимания властей.