Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун Страница 60

Телега продолжала мерно катиться в ночи. Где-то за спиной лаяли деревенские собаки. Мы начали неудержимо зевать. Усталость взяла свое, и вскоре мы уснули.

Мы наконец достигли цели путешествия — большого села. Один из жандармов спрыгнул на землю и отошел. В кромешной тьме слышались лишь его удаляющиеся шаги.

О, если бы мы не были скованы цепью! Какой благоприятный момент сейчас был! Как пригодились бы четыре наших твердых, как камень, кулака. Вдвоем мы бы быстро утихомирили одного жандарма и завладели бы его оружием. Но цепь! Тяжким грузом она висела на наших руках, не давая двигаться. Скоро жандарм вернулся с фонарем и посветил нам в лица. Мы спрыгнули с телеги и вскоре оказались в караульном помещении. Свет ослепил нас, мы непроизвольно зажмурили глаза. Нас принял жандармский фельдфебель и, не сказав ни слова, в сопровождении одного солдата повел нас в камеру. Там он приказал снять с нас кандалы, и полицейский разомкнул два замка. Господи, как же нам стало хорошо! Мы снова могли двигаться, пусть даже в пределах тесной камеры. Мы знали, мы чувствовали, что благоприятный момент наступит, наступит непременно! Кандалы на нас надели только на время перевозки, из предосторожности. Теперь это было совершенно ясно. Мы должны вырваться из этого узилища до наступления утра.

Но как? Скажите мне, ради Христа, как? Кроме того, мы были не одни! В камере находились два разбойника, два настоящих бандита. Они украли быка и убили крестьянина. Позже нам об этом сказал один словоохотливый жандарм. Здоровенные и грубые мужики были эти бродяги. У одного вид был и вовсе устрашающий. Нос был расплющен, как у профессионального боксера, вместо левого уха красовался обрубок. Впрочем, все мы четверо были небритые и опустившиеся и внешне мало чем отличались друг от друга. С двумя этими бандитами в камере о побеге нечего было и думать, помогать они бы нам не стали, вели себя замкнуто и вообще не хотели иметь с нами дело. Вырваться из камеры было невозможно. Окошко было такое маленькое, что через него мог протиснуться разве что голубь. Дверь камеры вела в караульное помещение. Дверь, правда, едва держалась на петлях, и ее ничего не стоило вышибить плечом. Некоторое время мы носились с мыслью взломать дверь и врасплох напасть на жандармов. Прежде чем они поймут, в чем дело, и схватятся за винтовки, мы успеем выбежать на улицу, а там в темноте пусть они попробуют нас поймать.

Эта мысль сильно нас занимала. Здесь два бандита нам не помеха. Мы принялись стучать в дверь.

— В чем дело?

— Urina! Urina! ^[23]

Первым вывели Бернда. Я остался в камере ждать своей очереди. Потом вернулся Бернд, и в туалет повели меня. Я быстро огляделся, отметив важные для нас вещи, и понял, что наше положение безнадежно, абсолютно безнадежно! Наш план оказался невыполнимым. За дверью караульного помещения была еще и третья дверь, запертая на тяжелый засов, который не откроешь одним молниеносным движением. Для того чтобы открыть эту дверь, потребуется несколько секунд. Кроме того, во дворе рычали два здоровенных пса.

— Ну? — спросил Бернд, когда я вернулся в камеру.

— Что значит ну? Ничего не выйдет, ты же сам видел.

Пришлось взять себя в руки и запастись терпением. В нашем распоряжении еще целый день, а потом еще одна ночь.

Эти жуткие часы до рассвета тянулись страшно медленно.

Мы устроились на каменном полу в углу камеры. Сначала мы сели, привалившись спиной к стене, и немного подремали в полной темноте. Потом мы, скорчившись, улеглись на пол, тесно прижавшись друг к другу, и попытались уснуть. Но сон не шел. Бернд трясся от холода в своей промокшей одежде, которая не успела просохнуть после того, как его несколько часов назад вытащили из болота. Скоро и я дрожал не меньше, чем он. В камере было темно, сыро и холодно. Куда ни протянешь руку — всюду натыкаешься на холодный шершавый камень. Мы лежали, тесно прижавшись к стене, стараясь хоть так отгородиться от двух злодеев, от этих воров и бандитов. Они иногда глухо ругались сквозь зубы и часто почесывались. У них было одеяло, войлочное покрывало! Почему у нас не было такого?! Я не мог отвязаться от этой обидной мысли: почему у этих ничтожеств, у этих мерзавцев, есть одеяло? А у нас его нет! Откуда у них одеяло? Где они его взяли? Кто им его дал? Почему у этих тунеядцев, у этих тупиц есть превосходный войлок? Почему именно у них? Эта навязчивая мысль завладела всем моим существом. Я думал только о войлоке, о теплой лошадиной попоне. Надо постучаться в дверь! Надо кричать, протестовать! Мы должны потребовать одеяло! Оно нам полагается! Мы должны потребовать! Это наше законное право!

Не успел я окончательно утвердиться в этой мысли, как Бернд вдруг приподнялся и встал на колени.

— Собаки! — сказал он и замолчал.

Его продолжал бить сильный озноб. Я тоже встал на колени лицом к стене. Пахло гнилью и плесенью. Мы мерзли, теряя человеческий облик. Время перестало существовать. Мы находились во тьме, в башне, нас ждал великий инквизитор, перед нами витал его грозный призрак, нас ожидали безжалостные пытки, и это ожидание терзало наши помраченные умы и содрогавшиеся в ознобе тела.

Конечно, мы выдержали эту пытку. Бывало и хуже. Но после бегства из Фокшан такое произошло с нами впервые. До тех пор мы были свободны. Свободны! Если ты свободен, то и мысли твои окрашены по-иному, даже если тебе приходится голодать и мерзнуть. В ту ночь, в камере, нас мучил не физический холод, это был холод иного рода, и он был куда мучительнее! Нас изводило сознание того, что мы снова в плену, снова в неволе, снова в застенке! Мы хотели жить. Жить на свободе. Мы ни за что не вернемся в русский плен!

Наши мучения закончились с первым лучом утреннего света, пробившимся сквозь крохотное зарешеченное оконце. Мы встали, принялись топать ногами на месте и в такт разминать руки, периодически ударяя себя по груди. Постепенно мы перестали мерзнуть, и озноб прошел. Бандиты в другом углу проснулись и поднялись только тогда, когда в камере стало светло. Они выбрались из-под войлочной попоны и принялись давить вшей.

— С добрым утром, — сказал я.

Но они не ответили на приветствие. Прошло довольно много времени, прежде чем дверь камеры открылась и один из жандармов раздал нам по куску хлеба. Нам с Берндом хлеб был не нужен, у нас осталось довольно много из того, что нам накануне дали добрые крестьяне.

— Пожалуйста, — сказал я бандитам и отдал им свой хлеб. Они страдали от голода больше, чем мы, это было видно с первого взгляда.

Что сулит нам наступивший день? Отпущенный нам срок неумолимо сокращался. Когда же наступит благоприятный момент? Решающий момент. Долго ли нам еще ждать? Мы непременно должны его угадать, и мы не станем медлить, когда он представится.

В полдень нас снова приковали к телеге. Перед нами уселся незнакомый нам жандарм. День был солнечный. Рядом с повозкой бежали дети и кричали:

— Жандарм! Жандарм!

В ответ он снял фуражку и приветливо помахал детям. Этот жандарм нам сразу понравился. Когда мы выехали из села, он поставил винтовку между колен и улыбнулся нам. Он, несомненно, понял, кто мы такие, и проникся к нам симпатией. Он упрекнул нас за неосмотрительность, сказал, что мы сделали глупость, когда вошли в деревню. Казалось, он жалел, что нам не удалось уйти.