Кронштадт - Евгений Войскунский Страница 60

Итак, с одной стороны, нехватка тральных сил, с другой — недостаточное противодействие врагу… О первой причине судить не берусь по недостатку компетентности. Что до второй, то признание комфлотом подтвердило мои доморощенные соображения: фарватеры мы прохлопали. Конечно, это теперь, задним числом, легко додуматься до объяснений. В те горячие августовские дни все силы и время штаба флота были отданы обороне Таллина. «В то же время, — пишет Трибуц, — упускали Финский залив, его фарватеры, по которым шло снабжение Таллина, Ханко и по которому позже нам пришлось после боев на суше прорываться на восток».

Вывод ясен: «суп с клецками», которого мы нахлебались по горло, мог быть пожиже… не такой смертельной густоты…

Поросло ли это быльем? Волнует ли кого-нибудь, кроме нас? Не знаю. А нам тревожная память все еще обжигает душу, она не подернулась холодком забвения. И когда мы, несколько старых вояк, уносимых «Метеором» из Кронштадта в Ленинград, вспомнили таллинский переход, разговор сразу стал горячим.

У Фарафонова на просторном лбу собрались упрямые морщины.

— Не было ошибок, — заявил он, как отрезал. — Сил у нас не хватало в сорок первом — это так. Фашисты были отмобилизованы полностью, опыт войны имели. Мы накопили опыт, оружие обновили — и переломили войну. А ошибок никаких не было. Какие могут быть ошибки у советской военной доктрины?

— Да не о доктрине речь, Георгий Васильевич, — сказал я, — а о частном вопросе тактики. Жертв при эвакуации Таллина могло быть меньше, если бы…

— Война без жертв не бывает, — рубанул он. В салоне «Метеора» на нас посматривали из своих удобных кресел пассажиры. — Рассуждателей много развелось — пороху не нюхали, а туда же — то не так было, это не так… Теоретики! Но ты-то, Юрий Михайлович, знаешь войну на своей шкуре, так? Чего ж ты разводишь сопли?

Его горячность была подогрета коньяком, которым нас потчевали после выступлений в Доме офицеров. Но я был разгорячен не меньше…

— Насчет соплей, — сказал я, быть может, с излишней резкостью, — так ты лучше свои подбери.

— Тихо, тихо, ребята, — встрял между нами Галкин со своим животом, этакой, как на флоте говорят, «морской грудью». — Не ссорьтесь, ребята.

— История войны требует серьезного подхода, — продолжал я сердито, — а не слепого отрицания неугодных фактов. Еще раз говорю: мы потеряли бы меньше людей и кораблей, если б удержали контроль над фарватерами. Если бы приказ об эвакуации Таллина пришел хоть на неделю раньше…

В общем, сцепились мы с Георгием Васильевичем, раскричались… Нехорошо вышло. Весь следующий день — воскресенье было — я чувствовал себя прескверно. И не только от вчерашней выпивки, не только от спора с Фарафоновым. Плохо мне было еще и оттого, что вчерашний Кронштадт оказался не таким, каким я его помнил. То есть, конечно, он был все тот же, серый и кирпично-красный, с темно-зеленой водой Обводного канала, с гранитным прямоугольником Итальянского пруда, и все в нем по-прежнему было параллельно или перпендикулярно. Он заметно похорошел. На Карла Маркса, на Красной, на месте бывших Татарских рядов стояли новые светлые дома. Якорная площадь, прежде земляная, теперь была покрыта брусчаткой, а ее западная часть, примыкающая к длинной стене порта, — чугунными шашками. Усть-Рогат ка была чистенькая, с модерновыми торшерами-светильниками. У ее стенки стояли катера необычных очертаний, учебные суда…

А мне не хватало в конце Усть-Рогатки обрубленной бомбами серой туши «Марата». Не хватало эсминцев и базовых тральщиков… Черт его знает, глупо все это… Глупо вздыхать, идя по чистым ровным улицам: здесь была щель для укрытия от обстрелов… а здесь воронка от бомбы… Глупо! Должна радоваться душа тому, что город чист, отстроен, прибран. Тому, что в Гостином дворе, который я помню заколоченным, угрюмо пустынным, теперь идет оживленная торговля. Тому, что в Петровском парке не торчат из-за брустверов черные зенитные стволы, а играют хорошо одетые, веселые дети. Радоваться должна душа! Но память, память — куда от нее денешься?

А еще оттого мне было плохо, что я не разыскал Надю. Фарафонов мне однажды сказал, что, когда он еще служил в Кронштадте, он встречал Надю на Морзаводе. Но когда это было! Столько лет прошло… Я даже не знал, жива ли Надя и живет ли по-прежнему на улице Аммермана. Ничего я о ней не знал, и вот это было очень плохо. Много людей, встреченных когда-то в молодости, ушли безвозвратно из моей жизни, только имена остались в памяти да смутные, стертые временем черты. Но Надя! Хорошо помню ее дивное лицо со страдальчески поднятыми бровями…

Я казнил себя за то, что, ублаготворенный торжественной встречей в Кронштадте, не выкроил часа, чтобы сходить на Аммермана, навести справки, разыскать Надю. Что сталось с кронштадтской мадонной? Как ее Андрейка? Ведь ему уже должно быть за тридцать. Надеюсь, он стал достойным человеком.

Я дал себе слово, что в ближайшее время съезжу в Кронштадт и разыщу Надю.

За обедом Люся внимательно посмотрела на меня и сказала, что я плохо выгляжу. Не болит ли у меня сердце? Сердце и верно побаливало. Люся потребовала, чтобы я принял нитроглицерин и лег. Но перед тем как лечь, я позвонил Фарафонову.

— Ну, как ты, — спросил я, — после вчерашнего?

— Неважно, — ответил он с придыханием. — Пульс что-то частит.

— Отлежаться надо.

— Да нет, только хуже будет. Хочу вот «Клуб кинопутешествий» посмотреть. — Он подышал в трубку и добавил: — Как раз я думал тебе позвонить… За вчерашнее не обижайся…

— Не обижаюсь.

Немного полегчало после этого разговора. И наверное, Фарафонову тоже. Очень все это не просто — споры о прошлом, расхождения во взглядах… Но есть вещи, которые выше всего этого: наше фронтовое морское братство. Общность судьбы.