Исход. Возвращение к моим еврейским корням в Берлине - Дебора Фельдман Страница 60

…

Зима в тот год принесла много густого и тяжелого снега, который будто заглушил все звуки, как плотное одеяло. Мороз бил все рекорды, лишая нас всех привычных развлечений; случались дни, когда дороги признавали слишком опасными и отменяли занятия в школах. Часто мы оставались без электричества из-за того, что какое-нибудь замерзшее или не выдержавшее тяжести снега дерево обрывало провода. С Ричардом я виделась очень редко, провела ту зиму как отшельница, в полной мере ощутив изоляцию, которая пришла с выбранным мной образом жизни. Единственными проблесками света стали припасенные книги, огонь, днем и ночью ревевший в огромной кирпичной печи, сложенной более двух веков назад и каким-то чудом продолжающей функционировать в сердце нашей просторной кухни, которую когда-то построили вокруг нее, словно в продолжение традиций домашнего очага, и большие эркерные окна, откуда открывался вид на мои кормушки для птиц.

Я без разбора ныряла в книги – одна, другая, снова первая. Их голоса начали соревноваться друг с другом в новом изолированном мыслительном пространстве, в которое мой разум погрузился той зимой. Иногда я читала, не до конца понимая, какое впечатление производят на меня слова, и образы и истории из книг снова тревожно переплетались в моих снах. В глубине души я понимала – это нечто большее, чем просто кризис зимнего периода, но, хотя со временем ситуация начала проясняться, мне все равно не удавалось найти решение сложившейся головоломки: я по-прежнему ощущала себя в ловушке в этом мире, с которым так же, как раньше, оставалась не в ладах.

Тем временем жизнь Эли тоже круто повернула в другую сторону, и причиной тому могла быть женщина из нерелигиозной семьи, с которой он начал встречаться. Исаак вдруг начал рассказывать о том, как папа ест некошерное или нарушает шабат. К концу года борода и пейсы Эли остались в прошлом, и он уехал из ортодоксальной общины. Теперь мы больше не ругались насчет еврейских праздников и того, что Исаак отмечает Рождество, и мне не приходилось беспокоиться о различиях в нашей повседневной жизни и о том, какой эффект они оказывают на ребенка. Как часто и случается, новое увлечение полностью захватило внимание Эли, он начал приезжать гораздо реже, и я даже тешила себя надеждой на отмену наложенных на нас ограничений: возможно, он будет счастлив и просто захочет нас освободить?

…

Наконец зима в Новой Англии закончилась. Она тянулась, как всегда, невероятно медленно перетекая изо дня в день, а потом вдруг сошла на нет, уступив место веселой весне. Пришла Пасха, а вместе с ней и ее еврейский эквивалент – Песах. Я участвовала вместе с Исааком в поисках яиц и ела барашка за накрытым на солнцепеке столом с родителями одноклассников сына, но еврейский праздник отмечать не планировала.

В тот момент я верила, что смысл Песаха в освобождении, но никакого духа свободы не чувствовала. Когда в 2012 году решение суда о моем разводе пришло аккурат в канун Песаха, я оценила иронию того, что отмечала освобождение от уз договорного брака одновременно с освобождением из рабства еврейского народа. Тогда мне казалось, что этот день всегда будет поводом оглянуться и оценить путь, пройденный с тех пор, как я оставила позади не подходившую мне жизнь. Но со временем это победное сияние померкло.

В детстве Песах был для меня тяжелым испытанием. До окончания праздника нельзя было ложиться спать, а затягивался он часто до рассвета, причем еду редко приносили до полуночи. Мне, как и остальным женщинам и детям за столом, полагалось молча следить за тем, как мужчины тщательно проводят один ритуал за другим – до того самого момента, как дедушка делал паузу, привлекая внимание младшего поколения, клевавшего носом над пустыми тарелками. Под нашими взглядами он демонстративно складывал кусочки домашней мацы в белый дамастовый платок, связывал его концы и закидывал этот кулек за спину. Тогда все дети сонно поднимались со своих мест, брались за руки и медленно обходили вслед за ним столовую. Эта реконструкция Исхода традиционно повторялась из года в год и была единственным моментом, когда дедушка тратил время на взаимодействие с маленькими детьми. Основная задача Песаха – рассказать историю Исхода молодежи, поэтому из процессии не исключали даже спящих младенцев: они следовали за дедушкой на руках матерей.

Завершив обход, он – в великолепном белом киттеле ^[50] – снова садился во главе стола, брал в руку мацу и начинал рассказ о водянистой картофельной «размазне», которую ему давали во время вынужденной работы на венгерскую армию. Эта история повторялась каждый год, но я всегда слушала ее уставшая и голодная, а потому упускала смысл. Мне казалось, так дедушка проводит параллель между историей Песаха и собственным освобождением от рабства, но, вероятно, он размышлял таким образом о ранних годах, когда пытался из руин отстроить свою жизнь заново, а Бог вел его через чудеса потерянных паспортов и фальшивых удостоверений через Атлантический океан, к новому миру, ожидавшему по ту сторону. Именно здесь он после долгих лет неопределенности нашел наконец утешение и обещание в словах сатмарского ребе – и присоединился к нему в попытке создать новый дом для выживших венгерских евреев. Дедушка настаивал на том, что этот опыт позволяет ему идентифицировать себя с рабами, которые смогли достичь Земли обетованной и мы, взаимодействуя с ним, тоже так сможем. Он признавал: хотя Бог эффектно освободил наших предков, он не повел их прямой дорогой в Ханаан, а заставил сорок лет скитаться по пустыне, однако все это время являл им чудеса, поддерживая на этом нелегком пути и надеясь таким образом укрепить веру в Себя, чтобы новая идентичность нашего народа наполнила сознание, все еще находящееся под сильным влиянием прошлых веков, под гнетом. «И он сдержал слово, – настаивал дедушка. – Мы, возможно, никогда не поймем причину этих скитаний, но это и неважно. Важно, что все закончилось хорошо. Странствие само по себе было важнее прибытия».

Покинув мир, в котором выросла, я не планировала странствовать слишком уж долго – напротив, стремилась сбежать как можно скорее от чувства потери и неприкаянности, как из ставшего ненужным кокона, отбросить бесполезную оболочку и развернуть, как крылья, новую безупречную личность. Теперь же стало ясно: та жизнь, о которой я мечтала, все еще оставалась если не недоступной, то по-прежнему далекой.

В первую ночь Песаха я снова обнаружила себя в Париже, за столиком ресторана, в компании Ричарда и его покровителей, вгрызающихся в le cheeseburger, запивая его красным вином. Брюно, обладатель копны седых волос, сейчас спадавшей ему на глаза, будто его опьянение освободило ее от любых ограничений, наклонился ко мне, чтобы поделиться наблюдением, которое поначалу меня встревожило.

– Знаешь, Дебора, – сказал он, – мне всегда казалось, что религиозные законы о кошерной и халяльной пище – своего рода насилие, даже если не кажутся опасными. По-моему, в основе отлучения людей от стола – жестокость. Ля табль, – произнес он с настойчивостью истинного француза, – это общая почва для всего человечества. Отстранять кого-то от стола – значит отказываться от собственной человечности.