Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс Страница 60

Я уже говорила, что семейная жизнь родителей Бориса являлась образцом высокомерного деспотизма с одной стороны и приниженного попустительства — с другой. Года за два до моей помолвки эта давно проржавевшая цепь распалась. Оформили развод, и Сергей Николаевич женился на вдове военного Елизавете Ивановне Ивановской. Это была маленькая, кругленькая женщина с бледным, слегка одутловатым лицом, немного слезливая и любившая читать стихи из сборника «Чтец-декламатор». У Елизаветы Ивановны был небольшой капиталец и шестнадцатилетняя дочка от первого брака.

Пока она независимо проживала в домике у Успенья за Верхом и благосклонно принимала сдержанные ухаживанья Сергея Николаевича, дети Аксаковы ей симпатизировали и даже, в силу какого-то очень отдаленного родства, называли «тетей Лизой». Когда же Елизавета Ивановна, плененная «сдержанным ухаживаньем», сделала великую глупость и появилась в роли мачехи, они сомкнулись против нее объединенным фронтом, во главе которого стал Борис. (Это также служило причиной его размолвки с отцом.) Положение «тети Лизы» было незавидным: не говоря уже о моральных неприятностях, ей приходилось грудью отстаивать неприкосновенность своих денег каждый раз, когда наступал срок оплаты процентов в Дворянский банк за заложенное Антипово. В еще худшем положении оказалась Мария Ипполитовна. Совершенно больная (в той же Хлюстинской больнице ей была сделана операция рака груди), она была принуждена поступить на работу в городскую аптеку, где ей отвели комнату. С матерью жила Нина Сергеевна, учившаяся в музыкальной школе и дававшая уроки фортепьяно.

Борис в душе любил и отца, и мать, но отец ему больше «импонировал».

На углу Пушкинской и Нижней Садовой стоял двухэтажный аксаковский дом, где жила бабушка Бориса Юлия Владимировна, урожденная Воейкова, с дочерью, престарелой девицей Ольгой Николаевной. Красивая в молодости, Юлия Владимировна, по слухам, отличалась весьма крутым характером и держала своего мужа в полном повиновении. Дети у нее делились на любимых и нелюбимых. К любимым принадлежали Сергей Николаевич и Ольга Николаевна. Нелюбимые же, числом в шесть человек, подвергались всяким «ущемлениям», вплоть до изгнания из дому.

Но все это происходило задолго до моего появления в Калуге, и я застала в лице Юлии Владимировны очень приятную старушку, благословившую нас специально заказанной иконой наших святых. Она умерла в начале революции, тетя Оля же и аксаковский дом будут еще упоминаться на страницах моих воспоминаний, как элементы, входящие в милое для меня понятие «Калуга».

Когда я вспоминаю дни, предшествовавшие моей свадьбе, они мне представляются какими-то «бездумными» ^[58].

У всех нас головы были забиты мелочами, казавшимися очень важными: визиты, подарки, примерка платьев, рассылка приглашений. Под этим суетливо-праздничным поверхностным слоем события неслись никем не управляемые, как санки, пущенные под гору.

Я видела, что жизнь на Пречистенском бульваре разваливается на куски. Отношения между мамой и Николаем Борисовичем дали непоправимую трещину. Дядя Коля категорически заявил, что весною уходит в отставку и поступает на сцену. Мама уже не боролась — ей было все равно. К этому времени ее увлечение Вяземским перешло в ту всепоглощающую любовь, с которой она в течение тридцати дальнейших лет охраняла его от всяких напастей и беспомощного, ослепшего похоронила в 1945 году в Париже.

Но возвращаюсь к началу 1914 года или, вернее, к концу 1913-го. Войдя как-то раз в гостиную, Борис и я увидели сидевшую у мамы знаменитую актрису Александринского театра Марию Гавриловну Савину, муж которой, Молчанов, был директором «Русского общества пароходства и торговли» (суда этого пароходства совершали рейсы между Одессой и портами Средиземного моря). Поздравив жениха и невесту и расписав им все прелести путешествия на Ближний Восток, Мария Гавриловна любезно предложила выслать из Петербурга, где находилось правление общества, бесплатные билеты 1-го класса из Одессы до Александрии и обратно. Так возник проект нашей поездки в Египет.

Мария Гавриловна выполнила свое обещание — билеты были получены. По своей наивности, мы не знали, что билеты на проезд на морских судах — это капля в море по сравнению с другими расходами и администрация охотно предоставляет бесплатные билеты, возмещая их стоимость другими суммами, которые пассажиры тратят во время путешествия в кают-компании. Мы решили ехать к пирамидам.

За несколько дней до свадьбы рассыльный от Фаберже доставил мне подарок от Харитоненко. Это был ящик со столовым серебром на 24 персоны. Серебро было в строгом английском стиле, без всяких украшений, кроме моего девического вензеля. Упоминаю об этом серебре, так как оно будет фигурировать в дальнейшем.

Венчаться решили в церкви Ржевской Божьей Матери, которая непосредственно примыкала к удельным домам. В день свадьбы я постановила строго выполнить старинные обычаи: ничего не есть и не видеть жениха до венца. Утром, в самом скромном платье и в сосредоточенном настроении, я вышла из дому, где уже началась суматоха, и отправилась к обедне в церковь Бориса и Глеба, что у Арбатских ворот. Отстояв службу, я вернулась в свою комнату и увидела, что приехавшие из Петербурга Шурик и Сережа сидят на сундуках, с которыми я должна была уехать из Удельного дома навсегда, и едят рябчиков. Я преодолела искушение к ним присоединиться, соблюла пост, но после веселых разговоров с мальчиками утреннее торжественно-сосредоточенное настроение меня покинуло и я стала «бездумно» выполнять ритуалы, с любопытством наблюдая, что делается по сторонам.

В два часа меня начали одевать. Мама отдала мне на подвенечное платье те самые брюссельские кружева, в которых она была так хороша на балу предыдущей весной. Платье мое было удачным. Кое-где подхваченный гирляндами флердоранжа шлейф тянулся на два с половиной аршина ^[59]. Фату Довочка обязательно хотела приколоть на свой манер, но это дело у нее не ладилось. Фата несколько раз перекалывалась, и когда Вяземский, первый шафер Бориса, явился с букетом и сказал, что пора ехать в церковь, пришлось прекратить манипуляции с фатой, которая так и осталась приколотой по моде 90-х годов, окружая мою голову в виде сияния.

Все пространство от Удельного дома до церкви было запружено экипажами и автомобилями. Съезд оказался очень большой, и церковь была переполнена. Под раскаты приветствовавшего меня хора я передала букет Тане Востряковой и под руку с отцом, прибывшим на этот день из Петербурга, проследовала к аналою, где стоял Борис, бледный и взволнованный. За мной шеренгой стояли мои шесть шаферов: Шурик, Дима Вельяминов, Никита Толстой, Вовка Матвеев, Ваня Харитоненко и Петя Шипов.

Несмотря на торжественность момента, я старалась не упустить ничего, что попадалось в поле моего зрения, и заметила, что внимание присутствующих занято не столько молодыми, сколько стоявшими у левого клироса моими разведенными родителями. Они оба были очень хороши: папа в шитом золотом придворном мундире, мама в кружевной шляпе на немного склоненной влево голове (ее привычка, унаследованная и мною, и Шуриком). Папа возбуждал тем большее любопытство, что до того времени московское общество о нем только слышало, но никогда не видело.