Письма с Прусской войны - Денис Сдвижков Страница 60

Ориентация в пространстве в целом была часто очень приблизительной и напрямую зависела от степени образованности офицерства. Это заметно по обозначению мест, откуда отправлены письма. Лучше ориентируются на местности выпускники Сухопутного шляхетского корпуса, где преподавали «сочинение ландкарт», артиллеристы и инженеры, канцелярская «интеллигенция», остзейцы. У этого контингента mental mapping предполагает знакомство с географическими картами. Так, поручик Карл Кеттлер предлагает жене сориентироваться по ландкарте своего шурина, где он в данный момент находится (№ 105) ^[739].

Однако такая ориентация по картам остается привилегией немногих. В жанре «устной истории» есть даже анекдот о командующем с 1760 г. Заграничной армией А. Б. Бутурлине: якобы перед отправлением его в Пруссию на военном совете Захар Григорьевич Чернышев перевернул карту с театром военных действий, фельдмаршал же, ничего не заметив, стал в объяснение будущих маршей тыкать в море, на что насмешливый граф отвел его палец, объявив: «Тут утонешь» ^[740].

Так это или нет, но несомненно, что наши авторы писем часто путают Бранденбург («Брандебурию»), который русская армия только что покинула, и Померанию, куда она вступила на марше от Ландсберга к Пиритцу. Николай Николев, например, называет последний «Перец», а есть еще «Перич» и даже забавный «город Померания» (№ 9). Пруссаки ехидно замечали, что грубые ошибки бывали даже в официальных реляциях. Как бывший генерал-квартирмейстер Фермор, несомненно, должен был ориентироваться на местности и, в отличие от Бутурлина, разбирался в картах ^[741]. Тем не менее в его первой реляции о сражении «при урочище Фирстенфельде» ошибок было сразу две: во-первых, само Фюрстенфельде находилось в 10 км от места сражения; во-вторых, сообщалось, что Фридрих переправился через Одер под местечком «Цилинцах» — при том что реальный Циленциг находился за несколько десятков километров от реки ^[742].

В абсолютном большинстве писем прошедшая баталия упоминается вообще без привязки к местности. «Цорндорфом» ее помечают только А. И. Бибиков и И. А. Рейнсторп (№ 29, 91) — оба читающие немецкую прессу и связанные с инженерно-артиллерийской службой; для них окружающее пространство не является понятием абстрактным. И уж тем более редко словесное описание баталии сопровождается визуальным ^[743].

Разница между Россией и немецкими землями в распространенности новой культуры представления и фиксации пространства заметна в популярных формах memorabilia о прошедших баталиях, в том числе Цорндорфской. В немецких землях наряду с табакерками и набивными платками были распространены (частично раскрашенные) карты, представлявшие, пусть обычно и в весьма фантастическом виде, главные сражения. В России Прусская война популяризируется в основном в немногочисленных сюжетах лубков ^[744]. Для более изысканной публики — те же табакерки и гравюры, но карты в этой функции отсутствуют напрочь.

Наконец, в круг основных идеальных понятий входит вера. Недостаточно внятная легитимация этой войны, пережитый опыт баталии на грани жизни и смерти, и в целом тесная связь религиозности со «сценарием власти» Елизаветы Петровны ^[745], а значит, и с карьерными стратегиями дают основание полагать, что религиозные мотивы должны в письмах как-то проявляться. Вопрос — как именно. Особенно если учесть жанровое отличие писем, пусть даже частных, от дневника, степень их, так сказать, исповедальности. Проблема связана и с переходным характером эпохи: религиозность мыслится в нем как область традиции или, выражаясь советским языком, «пережиток». Что часто приводит к полярным, полемическим оценкам от нерушимости дворянской религиозной культуры ^[746] до повальной индифферентности в вере.

В письмах религиозный опыт не выражается эксплицитно, он рассеян по общим формулам. Проще всего увидеть в них только условности благочестия — но присмотримся повнимательнее. Во-первых, заметна разница религиозных культур: апокалиптические образы в раннее Новое время важны для протестантизма на Западе и для раскольничества в России, тогда как у верующих «традиционных» церквей они теряют свое значение ^[747]. Само знание священных текстов в протестантизме выше. Соответственно, и у пруссаков, и у «наших» остзейцев в письмах встречаются библейские образы (№ 93), баталия постоянно сравнивается со Страшным судом (№ 93, 95, 113 — «как бы по обычному присловью свет в прежнее свое небытие обращался») ^[748]. У русских же переживание баталии не опосредовано религиозной метафорикой: «огонь ужасный», «беспрестанный», «великий» (№ 16, 27, 56, 70). Зато чаще встречаются аграрные, крестьянские мотивы: «многим числом великая лопотня была так, как будто б с неба от грозной тучи град» ^[749] или «дожьжик из 90 пушек 12 и 18 фунтовых» (№ 44).