Три месяца в бою. Дневник казачьего офицера - Леонид Саянский Страница 6

Не знаю… Нам по крайней мере она не кажется ни угрожающей, ни значительной. Во всякой войне возможны случайности. Все предвидеть нельзя.

А большие потери, — так разве можно без потерь обойтись в войне, завлекшей в свои ряды десятки миллионов людей! Раненых оттуда довольно много. И оригинально вот что: тяжело раненные — серьезны и строги. Они правдивы, в большинстве, и говорят только то, что сами видели. Легко же раненные — врали несносные. Особенно те, у кого пустяковая по существу рана — болезненна. Оторван у здорового парня палец. Ведь это пустяки в сравнении с его жизнью и, наконец, с теми ранами, что видны кругом. Но ему больно, и он поэтому начинает все видеть в самом мрачном свете.

Спрашиваем его:

— Ну, как у вас там? Говорят, потери большие?

— Беда, — уныло отзывается он, — всех побили в полку…

— Что ты чушь несешь! Как так, уж и всех побили?

— Так уж, — подтверждает он, — командер убит, офицера побиты, солдаты побиты…

Недоумеваем!

— Ну, а дела как?

— Что дела! — машет он здоровой рукой, — плохо наше дело… Немца сила прет… Не сустоишь…

— Не верьте ему! Это ненормальный человек. Это особый психоз какой-то; если больно человеку, ранили его и он страдает, — ему хочется, что бы и все, кого он знает, — тоже были ранены. Раз ему плохо — все значит плохо.

И вот, на вопрос о потерях он искренне отвечает:

— Усе побиты! — так ему легче переносить свою боль. Это эгоизм боли своего рода.

А что он мог видеть кроме своих товарищей по взводу, много — рот? Еще смерть ротного командира он мог заметить, но… гибель целого полка? Определенно врет!

Это подтверждается. Кто-нибудь из тяжело раненых поворачивает свою больную голову в сторону разговаривающих и слабо, но строго произносить, часто с усилием:

— Не бреши… Что врешь, как пес… Откудова ты узнал таки свежи новости?

Легко раненный конфузится и, потупив глаза, замолкает.

Многие «легкие» привирают просто для «шику»:

— Вот, мол, мы герои какие! В каких ужасах были.

Не верьте! Не верьте им!

23 августа

Итак, наше бесконечное путешествие кончено. Мы прибыли на место. Последние перегоны мы были начеку. И ехали, имея на паровозе вооруженных солдат. Чем ближе мы подъезжали к Осовцу, тем больше слухов ходило о наших действиях в Пруссии.

Помню наши последние сутки в поезде. Все нервничали с утра. На каждой станции ожидали высадки. Но… нас везли дальше и дальше. И эта неизвестность начинала становиться невыносимой. Мы были уже в районе войны, и наши письма домой носили штемпель — «Действующая армия». Все лихорадочно схватились за эти письма. Хотелось в последний раз черкнуть несколько слов туда, где все мирно и тихо; описать свои ощущения перед жутким «завтра».

И чуть ли не все письма начинались словами:

«Завтра мы будем в бою»…

Боязни не было. А просто страшно шалили нервы.

Слишком мы долго их натягивали ожиданием, и вот теперь они просили какой угодно, даже тяжелой по переживаниям работы, лишь бы избавиться от этого жуткого, бездеятельного ожидания.

Тут мы поняли, насколько тяжело подъезжать к войне. Еще если бы мы шли долго походом, тогда было бы легче, проще войти в огонь. Но прямо из вагона, как мы думали вчера, — из относительного комфорта и покоя и сразу в никогда не испытанный до сих пор ад — называемый боем — это… благодарю покорно! И мы готовы были на крыльях перелетать отделявшее нас от позиции расстояние, лишь бы без долгого ожидания, сразу начать бой. Но не ждать его в вагоне и не думать о нем на тысячи ладов. Впрочем, я, может быть, слишком смело поступаю, приписывая свои личные переживания всем своим спутникам, но, насколько мне понятно стало из наших разговоров, все мы чувствовали и думали приблизительно одинаково.

Но боя не вышло. И пока еще не предвидится. И немцы от нашей границы в этом пункте, по слухам, верстах в пятидесяти. Полки нашей дивизии высадились еще позавчера и прошли походным порядком от Осовца в Граево. А вчера поутру наш эшелон отвели в треугольник путей, верстах в десяти от крепости, и там мы начали высадку. Расцепили платформы и вагоны, чтоб сделать возможным проход через поезд и облегчить его разгрузку по частям. Нанесли путей, шпал, рельсов, балок; устроили импровизированные сходни и принялись за дело.

С грохотом двухаршинных колес скатывались груженные доверху двуколки и санитарные линейки. С бесконечными криками и возней выводили лошадей и тут же запрягали их, еще не опомнившихся от темноты и качки, в эти двуколки. Грузили вещи наши и свои на подводы. Человек пятьдесят возились над громадным автомобилем. Подсовывали под его колеса все новые и новые шпалы и на канате спускали помаленьку с платформы. В кузове, геройски выдерживая опасность быть перевернутым и раздавленным, сидел шофер и тормозил медленно сползавший «Опель», накренявшийся то на один, то на другой бок своим высоким и громоздким серо-зеленым кузовом. Другие пятьдесят человек, тоже толпившиеся около автомобиля, хотя и не делали ничего, но зато кричали и суетились больше всех, пока их не разогнали по двуколкам. Славное раннее утро все было наполнено весельем и отрывочным гамом рабочей суеты. Раньше других изготовившиеся велосипедисты и мотоциклисты уже успели сделать разведку пути — как возможно скорее попасть в крепость, где нас ждало решение нашей участи.

Через час походная колонна была готова, и мы, с грустью кинув прощальный взгляд на ставший нам родным за две недели пути синий вагон, уселись в автомобиль. Два-три гудка, и мы понеслись, ныряя и сбочиваясь на песчаных косогорах проселка, шедшего от железной дороги к шоссе. Выскочили с крутым виражом на каменное полотно большой дороги и дали полный ход.

Через десять минут мы были у ставки временно командующего нашей армией. Пустынная и тихая площадка перед зданием офицерского собрания оживлялась несколькими автомобилями и верховыми лошадьми, оберегаемыми полусонными шоферами и вестовыми. Генерал и полковник вышли из автомобиля и направились в штаб. Мы, молодежь, остались на улице в ожидании решения нашей участи. Но, видя, что о нас очевидно забыли, рискнули и также направились в манившее своей прохладной тенью низкое и широкое здание собрания. Там, в пустых залах, уставленных по шаблону красивой и одноцветной мебелью, с портретами государей, строго глядевшими с расписных стен, было тихо и важно. У одной из дверей, ведших в половину, занятую командующим армией, сидели два молоденьких ординарца-корнета. Их сонные физиономии говорили о долгом ожидании. Из-за запертых половинок дверей доносились смутным гулом голоса, низкие и басистые.

Здоровый и жизнерадостный адъютант В*** съежил свою плечистую фигуру и трагически произнес:

— Архгереем пахнет…

Мы прыснули в кулаки, как школьники, чтоб не услышали там, за дверью. Спросили ординарцев.

— Что там? Не знаете, что они… что делают?