Мой век - Геда Зиманенко Страница 6

По воскресеньям, когда на рынке был привоз, мама ходила за продуктами на неделю. Покупали обычно фунт-два мяса, иногда курицу, фунт масла, ячневую и гречневую крупу, помидоры, синенькие ^[2]. Головку сахара и картофель (с этим в Симферополе было плохо) приносил домой папа.

Изредка мама брала кого-нибудь из детей с собой на рынок. Это был случай посмотреть рынок и пройтись по городу. Южный базар очень живописен. Телеги арбузов, решета с кудахтающими курами, бочки с соленьями, прилавки с мясом, маслом, сметаной, мужики и бабы, расхваливающие свой товар на татарском, русском и украинском языках, и рьяно торгующиеся горожане.

Симферополь запомнился мне чистенькими двухэтажными домами с множеством вывесок, электрическим освещением, извозчичьими пролетками, чистильщиками обуви на каждом углу, сапожниками в подъездах, кондитерскими и булочными.

Однажды мама устроила мне праздник: привела в кондитерскую и заказала для меня чашечку шоколада с бисквитом, а себе стакан чая. Мне было и стыдно, и грустно, а мама улыбалась. Не знаю, устраивала ли она такие праздники другим детям.

Раз или два в год папа водил маму в Симферополь в театр — на оперетту или концерт русского романса. На такой случай у мамы было одно выходное платье — кажется, оно называлось «шантеклер».

Когда мы обустроились, к нам приехали дедушка Залман и бабушка Ханна с нашим «мизинчиком» — Шурочкой. Папа снял для родителей соседний домик — тут же, на Дальней улице. Это был одноэтажный дом с мансардой и очень красивой террасой.

Дедушка опять начал ездить по деревням и скупать рухлядь. Бывало, вернется в Симферополь, сдаст шкурки, получит плату, придет домой, бабушка ему истопит баню, он помоется — и пойдет в синагогу. Суббота — день молельный, и дедушка уходил в синагогу в Симферополь на весь день. Я помню, как он надевал талес и молился. И меня учил молитве, только я все забыла. А потом в деревнях шкурки кончились, всех коров и лошадей съели — и дедушка стал в Симферополе ходить с лотком, продавать папиросы.

Наша бабушка Ханна всегда ходила в белоснежном платочке — сама мудрость, добропорядочность и чистота. Скоро еврейские женщины из города стали приходить к ней за советом. Бабушка была неоспоримым авторитетом не только для соседей, но и для нашей семьи. С этим ореолом она и вела хозяйство. Иногда водила нас, девочек, в баню. Я любила эти походы — нравилась мне и сама баня, и в особенности вход — галерея метров двенадцать-пятнадцать, увитая виноградом. Бабушка, тщательно выкупав нас, окатывала из таза холодной водой — мы замирали от страха и восторга.

На праздники бабушка всегда брала нас к себе и говорила маме: «Ладно, Ревекка, отдавай детей — пусть на твоей душе будет поменьше грехов». Все у бабушки было красиво и вкусно. Особенно вкусно было на Пасху. Я видела, как бабушка готовилась к этим дням: упаковывала и убирала всю посуду, заменяя ее на пасхальную, тщательно мыла столы, внутренности буфета, чтобы не осталось хлебных крошек. Ели мацу, а из молотой мацы — я это запомнила на всю жизнь — делали золотистые шары с яйцами и гусиным жиром и запекали их в духовке, а на стол подавался куриный бульон с таким вот шаром. Готовили фаршированную куриную шейку. Потом я узнала, что все фаршируют по-разному. Бабушка фаршировала мукой, куриным жиром и репчатым луком. Начинит, зашьет, зальет кипятком и варит в бульоне. Готовили гусиную печенку. Еще делали блюдо из вареной редьки и меда, варили чак-чак. Сейчас считается, что чак-чак — татарское блюдо, но у евреев тоже есть такое, только по-другому называется. Бабушка готовила чак-чак про запас — пекла сдобные шарики и хранила их в чистом полотняном мешочке, а когда подходило время есть — варила их в меду.

А еще запомнился мне праздник Суккот. Дедушка украшал террасу ветками, бабушка накрывала стол, а потом мы спали на веранде всю ночь.

Праздничные дни бабушка обставляла как-то особо торжественно, с каким-то скрытым смыслом, с молитвами нараспев, с незнакомыми гостями, по-видимому, еще более бедными, чем мы сами. Очень скудно питаясь весь год, бабушка устраивала показное благополучие в праздники.

Мы, дети неизбалованные, любили бабушкины застолья. Родители на них никогда не присутствовали. Уходить домой бабушка запрещала, но мальчики — прежде всего Доля — иногда забегали в эти дни к маме, чтобы и у нее перехватить что-нибудь вкусненькое.

Папа и мама были атеистами. И потому мы ели всякую некошерную еду и прятали ее, когда приходила бабушка. Помню, как мы едим сало, а папа говорит: «Бабушка идет — прячьте под стол». Мама объясняла, что бабушку и дедушку не надо огорчать. Она сама из религиозной семьи, а что у нее на душе было — я не знаю… Папа был ярым атеистом. Как-то я подружилась с девочкой-евангелисткой. Она мне рассказывала чудесные истории про Христа, а я приходила и пересказывала маме. Папа услышал и сказал: «Ты не понимаешь: девочку в секту тянут», — и запретил мне с ней общаться.

Папа терпеть не мог игры в карты, зато поощрял вечерние чтения вслух. Надсон, Блок, а потом Демьян Бедный и Маяковский — папа читал нам вслух, как только они появлялись в печати. Я не очень понимала смысл, но меня завораживала музыка стихов. Помню, как вечером вокруг стола в кухне, служившей нам столовой, спальней и гостиной, папа зажигал двенадцатилинейную керосиновую лампу и читал нам стихи. А еще мы играли в скороговорки, головоломки, делали игрушки из бумаги, китайские фонарики, бумажную одежду для бумажных кукол. Доля расписывал яйца цветами, бабочками, балеринами, из тыквы делал маски, в которых зажигались свечи, а потом надевал балахон из простыни, брал маску и уходил пугать уличных ребят.

На Новый год мы покупали елку и под руководством папы сами делали елочные игрушки. Самые интересные игрушки из тыковок и бумаги делал Доля.

Мы, хоть и дети одних родителей, были очень разные. Сеня учился легко, не доставляя родителям хлопот. Не помню, чтобы папа его наказывал. Он рано стал репетитором, что выручило его в голодные годы: он питался у своих учеников. Его страстью было чтение: сидя, стоя, на ходу — все, что попадало ему в руки, прочитывалось и запоминалось. Туалет — маленький домик во дворе с нависающим над ним абрикосовым деревом — был сверху донизу обклеен листами из журнала «Нива». Из этого домика его могла выудить только мама.

Сеня мало участвовал в наших играх и шалостях. Нам, младшим, он подчеркивал свое старшинство: «Старшего братца нужно бояться». Спал он в комнате родителей. Вечерами, когда папы не было дома, мы любили сидеть у него на кровати, слушая истории, вычитанные или сочиненные им на ходу.

Когда Сене исполнилось 13 лет, бабушка настояла, чтобы был выполнен обряд бар мицва. Самым тяжелым для Сени было накануне торжественного дня сутки ничего не есть. В назначенный день к нам из синагоги пришел очень красивый седобородый старец. Мы, младшие, шептались, что к нам явился сам Бог. Помню, как Сеня читал что-то на еврейском, — не знаю, когда он этому научился. В этот день единственный раз папа отпустил нас с бабушкой в синагогу.

Доля был самый сердечный из всех нас. Он любил семью, всегда вносил свежую струю в нашу жизнь, шалил и безобразничал в школе, хорошо рисовал — главный заводила, наш защитник и страдалец. Способный, он учился хорошо, но проделки его выходили за грань дозволенного. Слова «хулиган» не было в нашей семье, но родителей без конца вызывали в школу: то Доля подрался с мальчишками — конечно, защищая слабого, — то пристроил кнопки в стуле учителя, то сломал школьный звонок. Конечно, у Доли всегда были помощники, но всю вину он брал на себя. Родители страдали от выходок Доли. Основным инструментом воспитания для папы служил ремень — и доставалось всегда Доле. Доля недолго грустил и плакал — несмотря ни на что, он всегда оставался добрым, отзывчивым, неунывающим мальчиком.