Тайны Конторы. Жизнь и смерть генерала Шебаршина - Валерий Поволяев Страница 6

За мечами пошла мода на щиты — особенно круглые, как во времена Дмитрия Донского и Куликовской битвы; щиты вырезали из старого кровельного железа, молотком загибали края, чтобы щит был прочным, укрепляли полосками алюминия, деревяшками… Иногда щит получался тяжеловат, но с этим мирились: чем тяжелее он был, тем прочнее, тем лучше им было отбивать удары.

Баталии получались славные, очень зрелищные, только на кинокамеру снимать, но почему-то киношники с Мосфильма, с документальной студии, расположенной совсем недалеко, на Новослободской улице, не спешили в Марьину Рощу, чтобы запечатлеть забавные игры тамошних ребят.

Так и шло время, ребята даже не заметили, что подоспела пора идти в школу. Леня Шебаршин был постарше, ему пришлось пойти в школу первым — Гоша Савицкий в этом ему уступал.

Мужская школа — 607-я — находилась в Лазаревском проезде, поэтому Шебаршин пошел туда. Школа № 605, на крыше которой стояла сирена, была женской, и хотя школы в Москве перетасовывали, да и вообще говорили, что мужские и женские школы надо объединить, так удобнее будет для ребят, школа № 605, расположенная буквально рядом, так и осталась женской, ход в нее ученикам-мальчикам был заказан.

Пришлось Леньке отправляться в Лазаревский проезд. Гошка тоже думал, что и ему придется туда бегать, но не тут-то было — его увезли на Украину, и в школу он пошел там, в небольшом шахтерском поселке, расположенном около Макеевки.

Честно говоря, на Украине Гоше очень не хватало Леньки Шебаршина, хотя и там, под Макеевкой, было много чего интересного. Но уклад жизни был иной, не московский, и ритм был другой, и язык, и еда — все другое.

Неподалеку от поселка находился лагерь немецких военнопленных, небольшой лагерь — несколько тысяч человек. Немцы прокладывали дороги, строили дома, оживляли погубленные шахты — в общем, восстанавливали то, что сами уничтожили.

Охраняли немцы в основном себя сами — убежать-то все равно никуда не убежали бы, — а уж за немецкой охраной присматривала наша, в уменьшенном составе.

Иногда проштрафившихся немцев наказывали, и тогда за них вступались наши женщины, как правило, старые, которые хлебнули от этих же самых немцев столько горя, беды, столько настрадались и наплакались, что это даже описанию не поддается. Но вот она, славянская натура: скорбные старые женщины проявляли доброту и вступались за провинившихся фрицев.

Это поражало больше всего, и в первую очередь — самих немцев.

Народ в лагере сидел мастеровитый, работящий, ни генералов, ни старших офицеров там не было, поэтому многие фрицы всегда что-нибудь мастерили: либо свистульки, либо тросточки, либо игрушки, либо еще что-нибудь, и это у них всегда получалось очень занятно, залюбоваться можно. И ребята из шахтерского поселка устраивали обмены — приносили хлеб, картошку, в обмен получали свистульку, приносили чуть больше хлеба — к свистульке получали в дополнение еще и тросточку.

Отношения складывались вполне дружелюбные, никакой ненависти к немцам у ребят (да и не только у ребят, история с бабками-заступницами тому пример) не было… Хотя ребятишки эти потеряли в войне и отцов своих, и дедов, и старших братьев, да и сами гитлеровцы во время оккупации творили зверства, расстреливали, вешали и стариков, и женщин, и детей.

Это, конечно, не было забыто — и такое вообще не забывается никогда, но ненависти к бывшим врагам не было: люди умели отделять зерна от плевел, а котлеты, извините, от мух. Да и потом, на Руси всегда чтили правило: лежачего не бьют.

Иногда пленные отдавали свои игрушки просто так, без всякого хлеба, а хлеб, мол, потом принесете, когда будет, — и надо отдать должное: ребята никогда не обманывали их, обязательно приносили горбушку: долг платежом красен…

Хорошая была жизнь у Гоши Савицкого в шахтерском поселке, и ребята были хорошие — с ними он подружился, но, если честно, по-прежнему не хватало Лени Шебаршина, очень не хватало.

Савицкий тогда даже не понимал, в чем дело, не разбирался в психологических тонкостях, понял только много лет спустя, уже вновь живя в Москве.

Через полтора года он вернулся в столицу, пошел в ту же школу, что и Шебаршин — 607-ю мужскую, — но Ленька Шебаршин уже далеко ускакал вперед, он шел по школьной лестнице на три класса выше. А это, если считать в детскую светлую пору, много, очень много…

Однажды Ленька Шебаршин и Гошка Савицкий рты поразевали так, что в них, кажется, могла вместиться вся Марьина Роща, и долго их не закрывали: они увидели у себя, в Четырнадцатом проезде, живого Всеволода Боброва, легендарного спортсмена. По популярности, по всеобщей известности Бобров мог сравниться разве что с Ворошиловым, да и то надо было долго определять по чашам весов: какая перетянет, а какая окажется внизу?

Бобров был и гениальным футболистом, и гениальным хоккеистом, а под конец жизни оказался еще и гениальным тренером. Слава его была невероятна.

Это о нем впоследствии сказал поэт: «Гений русского футбола, Гагарин с шайбой на Руси»…

Начинал он как футболист, но в футболе, в матчах всегда здорово калечили ноги, доставалось и Боброву. Чтобы хоть как-то сохраниться, он переключился на хоккей. Все-таки в хоккее ноги защищают прочные щитки, увечий бывает меньше — хорошая, в общем, игра. И это дело — хоккей — пошло у него не хуже, чем футбол.

Как-то Бобров на одной из тренировок придвинул к одним воротам другие, зазор между штангами оставил очень небольшой — он был равен, как потом измерили, толщине хоккейной шайбы.

Боброва тут же окружили люди — интересно было, что знаменитый спортсмен придумал на этот раз.

— Скажите, в этот зазор можно забить шайбу или нет? — спросил Бобров у собравшихся.

— Да ты что, Сева! — возмущенно воскликнул кто-то из хоккеистов. — Сюда не только шайба, сюда даже тощая хлебная корка не пролезет.

— Хорошо, теперь смотрите, — Бобров отъехал от спаренных ворот на полтора десятка метров, положил на лед шайбу, примерился к ней клюшкой. В следующее мгновение ударил. Шайба поднялась надо льдом, в воздухе перевернулась на бочок, заняла вертикальное положение и вошла точно в зазор между штангами двух сдвинутых ворот.

Тишина возникла такая, что было слышно, как в противоположном углу Москвы, в нескольких километрах от площадки, где происходила тренировка, кричит ворона. Бобров показал нечто сверхъестественное — такой это был хоккеист!

И вот неожиданно знаменитейший Всеволод Михайлович Бобров оказался в Четырнадцатом проезде Марьиной Рощи. Как, зачем, каким образом, к кому он приехал?

История оказалась довольно простой. По соседству с Шебаршиными и Савицкими жил Петр Иванович Сарнатский, директор магазина «Охота», расположенного на Неглинке, очень известного, между прочим — и не только в Москве известного, а далеко за ее пределами — там продавались лучшие в стране ружья и всякий более-менее «калиброванный» охотник почитал за честь познакомиться с Сарнатским.

Из Марьиной Рощи в центр, на Неглинку, ходили два автобуса, два номера — 24-й и 12-й, после войны стал ходить еще и троллейбус «чертова дюжина» — 13-й номер.