За что и с кем мы воевали - Наталия Нарочницкая Страница 6

Общий тон английской политики был определен самим Ллойд Джорджем в английском парламенте, когда он прямо сказал, что «сомневается в выгодности для Англии восстановления прежней могущественной России». [7]Антанта вовсе не боролась с советской властью как таковой, хотя и сдерживала проникновение революции в свои страны, а искала возможность закрепить уменьшение геополитической величины, каковой была Российская империя.

У внешнеполитического представителя Деникина в Европе — С. Сазонова (министр иностранных дел России с 1914 по 1916) — были сведения касательно «Грандиозного плана Англии, имевшего целью расчленение России. Балтийские государства должны были окончательно отрезать Россию от Балтийского моря, Кавказ должен быть буфером, совершенно самостоятельным от России, между нею и Турцией и Персией таким же самостоятельным должен быт стать и Туркестан, чтобы раз и навсегда преградить путь в Индию. Персия попадала целиком под власть Англии, а „независимость“ Кавказа, Туркестана и Балтийских государств ограничивалась бы практическим протекторатом Англии над этими областями». Подобные очертания промелькнут в некоторых англосаксонских эскизах послевоенных конфигураций входе Второй мировой войны, перечеркнутых победой Советской армии. Этот план — прообраз событий на постсоветском пространстве после 2000.

Итак, осудив Ленина, пришлось бы сочувствовать Великой России — «единой и неделимой», а она-то и есть первый предмет ненависти, сталинский СССР после мая 1945 — всего лишь второй, и вовсе не из-за репрессий, ненавистных и нам самим, а из-за победной державности. Поэтому ленинская Советская Россия, в которой убивали священников и рушили церкви, расстреливали и крестьян и гимназисток без всякого суда и следствия, не вызывает осуждения. В. Ленин ведь был западником, а большевизм — формой отторжения не только всего национального русского, но и всего державного — российского. Для Ленина Европа должна была найти образцовое воплощение в революционной России.

«Сталинизм» же, если оценивать идеологическую особенность его исторической философии по сравнению с ранним большевизмом, сохранял революционное отторжение православно-русского мировоззрения, но осуществил некую инкорпорацию «российского великодержавного». Это произвело мутацию марксизма на почве русского сознания масс и позволило возникнуть «духу мая 1945 года». С ним советское великодержавие достигло уровня системообразующего элемента мирового устройства. Во второй половине XX века западная историография в ответ прочно и окончательно привязала клише «советский империализм» к русской истории.

Реакция окружающего мира на преодоление максималистских установок раннего ортодоксального большевизма была отрицательная! Восстановление традиционных ориентиров внешней политики СССР вызывало еще большее противодействие Запада, хотя идея мировой революции ему как раз уже не грозила. В ответ на рецидив великодержавния сразу стали искать корни «сталинского деспотизма» не у Робеспьера, Томаса Мюнцера или Иоанна Лейденского — родоначальников революционного террора, даже не у Петра Великого, но у Ивана Грозного и Чингисхана, хотя большевиков Октября 1917 первоначально рассматривали как «наследников Просвещения и Великой Французской революции», закрывая глаза на их революционный террор.

В отличие от отечественных исследователей западные историки всегда были осведомлены о сущности коллизии между Троцким и Сталиным. Именно «деленизация» революции, но не репрессии, которые масштабно велись при Ленине, вызывает неприятие послеленинского периода в СССР. Что может быть красноречивее, чем добросовестное признание мангеймского профессора-советолога Э. Яна, исследовавшего нюансы именно западной советологии: «Чем менее рабочий класс за пределами Советского Союза проявлял себя как революционная сила, тем более увеличивалась традиционная дистанция между Россией и Европой». «Русификация советского представления об истории еще более углубляла пропасть между образами „полуазиатской“ России и Европы… Здесь до сего дня находятся точки соприкосновения сталинизма и постсталинизма с дореволюционным антизападническим славянофильством». (Выделено автором.) [8]

Именно последняя оценка как нельзя лучше характеризует содержание, которое вкладывает либерально-западническое сознание как за рубежом, так и в сегодняшней России в термины «сталинизм» и «постсталинизм». Это добавление весьма красноречиво — э тим термином уже очевидно обозначено вовсе не зловешее время репрессий, как раз родняшее Ленина и Сталина, а некая историко-философская аксиоматика интерпретации мировой истории, в которой российское великодержавие перестает быть бранным словом. Это вполне соответствовало духу позднесоветской космополитической интеллигенции, которая ненавидела Сталина не столько за репрессии, где он не был первым, как за его «великодержавный шовинизм», хотя в этом не признавалась.

Но в свое время все эти изменения были немедленно замечены русской эмиграцией и даже побудили некоторых сделать, увы, преждевременный вывод об уничтожении марксизма и отставке коммунизма. Так Г. Федотов — социолог и философ либерального направления, откликавшийся в эмигрантских изданиях на все нюансы советской жизни 30-х годов, — даже счел идеологические изменения долгожданной и подлинной «контрреволюцией», справедливо полагая, что ленинско-троцкистские идеологи должны быть чрезвычайно разочарованы.

Он отмечал возвращение людям национальной истории вместо вульгарного социологизма ортодоксального марксистского обществоведения и полагал, не без оснований, что несколько страниц ранее запрещенных Пушкина и Толстого, прочитанные новыми советскими поколениями, возымеют больше влияния на умы, чем тонны пропаганды коммунистических газет. Любопытно, что Г. Федотов с удовлетворением комментировал в парижской «Новой России» (№ 1, 1936) «громкую всероссийскую пошечину», которую получил Н. Бухарин, редактор «Известий» за «оскорбление России».

Бухарин — один из пламенных ультралевых большевиков по мировоззрению и активности в погромах традиций русской жизни и литературы. Ведущий американский советолог Стивен Коэн с очевидной тоской называет именно его «последним русским большевиком», «последним русским интернационалистом» — «альтернативой сталинщине». В статье, посвященной памяти Ленина 21 января 1936 гола Бухарин назвал русский народ «нацией Обломовых», «российским растяпой», говорил о его «азиатчине и азиатской лени». Неожиданно, за свои совершенно ортодоксальные марксистские сентенции Бухарин получил резкую отповедь. Газета «Правда» назвала его концепцию «гнилой и антиленинской», а сама воздала должное русскому народу не только за его «революционную энергию», но и за гениальные создания его художественного творчества и даже за грандиозность его государства.

Г. Федотов писал, что русскому исследователю, должно быть «совершенно неинтересно, смог или не смог оправдаться Бухарин перед судом ленинского трибунала», созданию которого сам Бухарин так способствовал. Действительно, в этом он, подобно Троцкому, совсем не раскаивался, о чем говорит его предсмертное письмо к Сталину из камеры. В нем он пишет об «искренней любви к партии и всему делу», с пониманием относится к периоду репрессий и даже готов поработать на это замечательное дело «с большим размахом и с энтузиазмом» в Америке, «перетянуть большие слои колеблющейся интеллигенции», вести «смертельную борьбу с Троцким». Бухарин даже предлагает послать для слежки за ним квалифицированного чекиста, а «в качестве дополнительной гарантии на полгода задержать здесь жену», «пока я на деле не докажу, как я бью морду Троцкому и К». [9]