Королевская аллея - Франсуаза Шандернагор Страница 6

Зная, что я католичка, они не принуждали меня к участию в этих церемониях. Но так же, как, слушая их, я научилась говорить на чистом французском языке, которого доселе не знала, так, наблюдая их образ жизни, я с первых детских лет привыкла думать о Боге на их манер, то есть, как истая протестантка.

Ко мне приставили гувернантку; то была крестьянская женщина по имени Мари де Лиль, ранее служившая у тетушки горничной и обученная ходить за детьми. Она-то и заботилась обо мне: мыла — впрочем, довольно редко, — причесывала, зажав между колен и уткнув мою голову в свой грубый передник, одевала, застегивая на все пуговицы и затягивая все тесемки, сколько было сил, и строго следила за тем, чтобы я держалась прямо; в остальном же предоставляла мне полную свободу. Я любила ее всей душой, и когда моя кузина Эме выучила меня чтению, и я смогла читать Библию Бертрама и «Букварь христианина», тотчас взялась преподать искусство чтения и письма мамаше де Лиль; стоило мне в чем-нибудь провиниться, как она объявляла: «Нынче вы наказаны, не будете учить меня читать!» И я горько плакала. Я тоже причесывала ее. У нее были длинные густые волосы, довольно-таки сальные, но это ничуть не отвращало меня, я была готова на все, только бы не лишиться удовольствия заплести их. Я сохранила любовь к этой женщине на всю свою жизнь и тридцать лет спустя, будучи уже при Дворе, взяла ее к себе в дом вместе с сыном, который служил у меня дворецким.

Другая моя кузина, Мари, обучила меня нескольким песенкам, а Филипп преподал четыре действия арифметики; если не считать этих изысканных упражнений для ума, то все остальное время я только и делала, что бегала по пятам за дядюшкою и мамашей де Лиль. Вскоре я научилась доить коз, чесать баранью шерсть, но более всего любила кувыркаться в сене и прыгать вниз со стогов. Я также готова была с утра до вечера просеивать муку рядом с Мари де Лиль, взобравшись для удобства на стул. Трижды в год господин де Виллет брал меня с собою в Ниор на ярмарку, где продавал телят; при нем я выучилась торговаться, и наука эта оказалась для меня не вовсе бесполезною, — двадцать лет спустя она принесла мне истинный успех: проводя лето в деревне у госпожи де Моншеврейль, я вызвалась заменить больного арендатора при продаже новорожденного теленка и выручила за него пятнадцать или шестнадцать ливров, которые покупатели мои, не имея других денег, выплатили мне мелкой монетою; я принесла выручку в карманах передника, который обвис под тяжестью медяков и весь перепачкался; однако, маркиз де Вилларсо, кузен госпожи де Моншеврейль, нашел сию сценку очаровательной и настолько проникся этим очарованием, что последствия долго еще довлели над моею жизнью.

В Мюрсэ я бегала всюду, где хотела, одетая, как крестьянская девчонка, в синие дрогетовые юбки и бумазейный корсаж. Обувалась я только в сабо; туфли мне выдавали лишь по приезде гостей; тетушка говорила, что пара обуви стоит не дешевле взрослого барана и нечего, мол, трепать ее, бегая по лугам. Башмаки, и в самом деле, были очень дороги в те трудные времена, и я часто наблюдала, как бедняки в нашей округе ходят босиком, держа обувь в руках из страха потрепать ее.

Когда я немного подросла, тетушка поручила нам с кузиной Мари, которая была чуть старше меня, стеречь ее индюшек, что занимало у нас первую половину дня. В ту пору индюки считались еще редкой птицей и ценились весьма дорого. Нам прикрывали лица масками, чтобы мы «не надышали» на них, вешали на руку корзиночку с завтраком и «Катренами» Пибрака [7], которые полагалось заучивать по несколько в день, вручали длинную хворостину и строго наказывали следить, чтобы индюшки не разбежались. Крестьяне Мюрсэ любили «индюшачью пастушку» и, по примеру моих кузенов, звали меня не иначе как Биньеттою — именем, образованным на пуатевинский манер из фамилии д'Обинье. Я частенько развлекала их своими речами, которые, ввиду моего малолетства, вызывали всеобщие похвалы. Правду сказать, я была послушным и добросердечным ребенком, и тетушкины слуги также любили меня. Это, однако, не значит, что меня не наказывали за шалости: мне вспоминаются две-три знатные порки розгами из вербены, произраставшей в нашем парке; в один прекрасный день мы с Филиппом удумали избавиться от этого орудия наказания, ободрав с него всю листву; что ж, дядюшка стал пользоваться для этой цели голыми стеблями, заставив нас горько пожалеть об ощипанных листьях. Вероятно, возвышенным умам сия пастораль покажется пресною, — нет ничего скучнее созерцания мирных радостей и добродетелей. Но я была так счастлива в те времена, как никогда более, и достанься мне хотя бы половина того наследства, какое досталось моим кузинам, с удовольствием вела бы подобную жизнь в одном из соседних замков, выйдя замуж за какого-нибудь Фонмора или Сент-Эрмина. Однако Господу было угодно обречь меня на иную участь.

Однажды, гуляя у реки, мы с Мари и Филиппом вышли к деревне Сюримо. Название это было мне смутно знакомо: я слышала, как моего отца величали иногда бароном де Сюримо, но не понимала причины, да и не интересовалась ею. Место было весьма живописное — большой дом, слегка напоминавший готический замок и, вероятно, менее сырой, чем Мюрсэ, так как он стоял на холме, довольно высоко над рекою. Правда, само здание выглядело запущенным, а кое-где и разрушенным, но окрестности были прелестны — возделанные моля, густая роща, заливные луга, тщательно распланированные сады и прозрачные журчащие источники.

Мы стояли на мельничной плотине, укрывшись за вязами, окружавшими луговину Мино. На газоне перед готическим порталом играли трое или четверо мальчиков, но мы не стали подходить к ним. Филипп сообщил мне, что это дети одного из наших дядьев, но что «они нам не кузены», и я вполне удовлетворилась этим объяснением. Мы ограничились тем, что швырнули в них несколько мелких камешков, которые, ввиду большого расстояния, не попали в цель, и состроили множество гримас, однако, дети, поглощенные своею беготней, даже не заметили нас; потом мы вернулись в Мюрсэ, пройдя Тушским лесом. Мари заставила меня поклясться, что я сохраню в тайне нашу эскападу, поскольку госпожа де Виллет категорически запрещала детям наведываться в Сюримо и дразнить маленьких Комон д'Адд. Итак, мы явились домой, предовольные собственной дерзостью.

Мари не знала, что строила гримасы своему будущему мужу [8]. Мне же было неведомо, что я увидела наследное владение моего отца, а в нем — сыновей того, кто, воспользовавшись беспутством хозяина, лишил его этого дома, который, кстати, и был единственной и главной целью жизни моей матери, ее «воздушным замком» и предметом затеянного ею судебного процесса.

Перед тем, как продолжить мою историю, я должна сделать отступление и разъяснить причину этой тяжбы, которая стоила бесчисленных несчастий нашему семейству, отняла последние силы у матери и довершила разорение моих родителей, если можно говорить о том, что оно уже не состоялось.

Отец мой, как я писала, всю свою жизнь был отъявленным негодяем, но и дед мой д'Обинье, когда не писал какую-нибудь из своих книг, что так нравятся любителям эпических поэм, или не занимался вспашкою и сбором урожаев на полях, вел себя как истинный разбойник, правда, разбойник самого высокого полета и благородных устремлений; однако, чем бы ни оправдывались его действия, суть оставалась прежней. Он сам где-то пишет, что «никогда ничем не брезговал», и, в самом деле, частенько, оставив занятия поэзией или богословием, рыскал по городам и весям с кинжалом в руке, грабя, насилуя, безжалостно отрезая носы и руки, всегда «алкая добычи» и опустошая кошельки католиков в свою пользу. Из награбленного добра он собрал себе приличное состояние, а выгодная женитьба окончательно упрочила его богатство. Он владел небольшим участком земли в Гинемерских Ландах, унаследованным от своего отца, двумя крепостями, Майезэ и Доньоном, которые построил на Севре с целью собирать дань с проходящих кораблей (их он впоследствии продал, чтобы купить замок Крэ близ Женевы), и, наконец, тремя имениями — Ла Берландьер, Мюрсэ и Сюримо, доставшимися ему после моей бабушки. Дед разделил владения покойной своей жены на три части: Артемиза получила Мюрсэ, Мари — Ла Берландьер, а Констан — Сюримо. Однако мой отец, будучи не в состоянии выплатить долги своей сестре Мари и нескольким соседям, был вынужден объявить себя банкротом и отдать управление замком в руки господину де Комон д'Адд, мужу Мари, который и стал опекуном отцовского имущества от имени всех заимодавцев; в его обязанности входило выплачивать им долг, а отцу — небольшую годовую ренту частями. Вскоре Мари д'Адд умерла; тотчас же господин де Комон повел дела на иной манер, забирая весь доход в пользу двух своих дочерей и ничего более никому не отдавая.