Шпион для Германии - Эрих Гимпель Страница 59

Передо мной прошли женщины, с которыми я был близок. Вот я стою на палубе корабля «Дротнингхольм» — это было в 1942 году, — а рядом со мной в легком летнем платьице — белокурая шведка Карен С. Ветер играл ее волосами.

— Поедем со мной в Стокгольм. У моего отца большое дело. Ему ты определенно понравишься. Мы сможем обручиться. И война для тебя на этом закончится: Швеция ведь нейтральная страна. Если ты меня любишь, поедем со мной.

— Я люблю тебя, — ответил я.

— Нет, ты меня не любишь. Я поцеловал ее:

— Немного позже, после войны. После войны! Какая бессмыслица…

А вот передо мной появилась Маргарет, маленькая, шикарная берлинка.

— Не будь глупцом, — сказала она, если мне не изменяет память, — оставайся. Не езжай в Америку: все говорят, что ты оттуда не возвратишься. Ты будешь сумасшедшим, если отправишься туда. И посмотри на этого Билли, на его обезьяньи руки, на его лживые бегающие глаза. Он тебя предаст, поверь мне. Женщина всегда чувствует такое. Оставайся в Германии — со мной.

На сколько сигналов судьбы я не обратил внимания!

Теперь же передо мной стояла Джоан, стройная, грациозная, высокого роста.

— У меня такое ощущение, будто я знаю тебя целую вечность, — произнесла она. — С тобой я знаю заранее, что ты скажешь, о чем ты думаешь. Мне кажется, что такие мужчины, как ты, всегда говорят то, что думают. А думают они правильно.

Она обняла меня рукой, и я посмотрел в ее глаза. Война в этот миг остановилась. Имел ли я право поцеловать ее, любить эту девушку? Мог ли я соединить ее жизнь с проклятием, связанным с моей шпионской деятельностью? Ведь от этого никуда не уйдешь.

Сердце не слушало голову. Мы смеялись, шептались, целовались. Это продолжалось несколько часов, а затем я ушел, должен был уйти…

Тянулись ли часы тогда столь же долго, как сейчас в камере, когда я ждал появления того унтер-офицера с крысиным лицом, который наложит мне на шею веревку с тринадцатью узлами, как предписано?

Бросившись на койку, я тут же вскочил снова.

Меня вновь одолевала потливость, во рту было сухо. «Только не думать об этом, — настраивал я сам себя, — надо отвлекаться. Думай о чем-нибудь другом, о том, что было хорошего в твоей жизни! Не думай о проклятой войне и неизбежном конце. А лучше всего не думай ни о чем!»

Мне невольно вспомнилась поговорка, ходившая по Главному управлению имперской безопасности: «Пусть думают лошади, у них большие головы».

Наступило утро. В десять часов Джонни был сменен. Его сменщик тут же угостил меня сигаретой. Интересно, что в Форт-Джей неукоснительно соблюдались все предписания, кроме курения. В этом вопросе каждый старался сделать исключение.

Солдат с кухни принес мне второй завтрак: настоящий зерновой кофе, выпечку из дрожжевого теста, сливочное масло и мармелад. Все это он поставил на небольшой столик.

— Ты должен хорошо покушать, — сказал он. — Без еды дело не пойдет. Вчера ты не съел и половины… Бери пример с других заключенных: они метут все под метелку.

— Мне не хочется.

— От этого лучше не станет, — заявил солдат. — С полным желудком и мир становится совсем другим. — Усмехнувшись, он добавил грубо, но добродушно: — Тебе нужно приличное походное питание.

Наплюй на все. Повар спрашивает, что тебе приготовить на завтра. Может, потушить гуся по-европейски с каштанами и пряностями?..

— Мне все это безразлично, — ответил я. — Мне ничего не надо, кроме покоя. Закрой, пожалуйста, дверь с другой стороны.

— Другие не столь капризничают, когда я их навещаю, — обиделся он.

— Других послезавтра не будут вешать.

— Это-то, конечно, так, — согласился солдат и вышел.

С четверть часа стояла полнейшая тишина. Я прилег на койку и попробовал уснуть, но безуспешно. Итак, у меня остаются сегодняшний, завтрашний и послезавтрашний дни, и это — все, считал я уже* в сотый раз. В пять часов утра за мной придут, предложат еще раз сигарету и снова зачитают приговор. На это времени уйдет совсем мало. Потом на меня наденут черную куртку с капюшоном, который я буду должен нахлобучить на голову, и поведут к месту казни. Вообще-то оно находилось за пределами тюрьмы: в самом Форт-Джей никого обычно не казнили, поскольку это была военная территория, а военные экзекуцией не занимались. Тех, кого ожидал электрический стул, доставляли в Синг-Синг. Я же был приговорен к повешению, следовательно, в Синг-Синг попасть не должен. Поэтому в порядке исключения все произойдет, по-видимому, здесь, в Форт-Джей, в связи с чем, как мне показалось, в его стенах стала ощущаться напряженность. Зачастили посетители, обо мне проявлялась особая забота. Я воспринимал все это как предвестие моей казни.

До этого вопросы смерти меня не занимали. Да и кто будет думать о смерти, будучи молодым и здоровым? Вот лет в семьдесят или восемьдесят, а то и позже… Когда человек становится старым и уставшим от жизни, когда пища не доставляет былого удовольствия, когда слабеет зрение и дрожат руки, тогда, видимо, и возникает мысль о вечном сне, который представляется уже не столь нежеланным. Однажды глаза закрываются, и человек больше не просыпается. Люди в таких случаях говорят: «Да, бедный Эрих… Он стал уже очень старым. И это, пожалуй, даже лучше для него».

Но я еще не стар, черт побери. И не хотел умирать. Я хотел жить, жить, как и другие! Как любой другой, кто молод и здоров.

Посмотрев в зеркало, увидел, что лицо мое стало бледнее и как бы меньше, но это было мое прежнее лицо. А ведь через несколько дней его не будет, всего через несколько дней. Остается девяносто шесть часов и несколько минут. Над воротами Форт-Джей будет, наверное, висеть плакат с надписью: «За шпионаж, саботаж и заговор против Соединенных Штатов Америки сегодня утром в 5 часов 13 минут повешен немецкий подданный Эрих Гимпель, он же Эдвард Грин. Смерть, по врачебному заключению, наступила через 70 секунд после экзекуции. Гимпель военным судом был признан виновным. Верховный суд Америки утвердил приговор о смертной казни. Прошение немецкого шпиона о помиловании было отклонено президентом США».

Джонни появился опять. Стало быть, уже двенадцать часов дня.

— Я снова пришел! — воскликнул он.

— Я это заметил, — ответил я.

На этот раз я был даже рад, что на дежурство заступил именно он. Его болтовня была гораздо лучше моих собственных мыслей. Я не мог ничего поделать, но на рассвете они всегда появлялись, мне приходилось думать о непостижимом. Довольно давно я посмотрел кинофильм о Мате Хари. Это была сплошная сентиментальщина с трагическим концом. Почти все зрители всхлипывали, я же смеялся. Кажется, Маргарет сидела рядом со мной. И у нее были влажные глаза.

На шпионке было темное платье. Лицо ее соответствовало трагизму повествования. На шее виднелся серебряный крест. Она поцеловала его и, сняв, подарила привратнице, которая расплакалась. В помещение вошел солдат в каске. Лицо молодого французского лейтенанта подергивалось.