Начало инквизиции - Николай Осокин Страница 59

«Потому не должно щадить ни отца, ни сына, ни жену, ни друга, если в них присутствует яд еретический… Тот, кто убивает нечестивых, не совершает человекоубийства» ^[164].

В середине XIII века появилась даже особенная философия убийства. Епископ Парижский Вильгельм взялся по-своему объяснить притчу Спасителя о плевелах и пшенице ^[165].

«Иисус Христос не велит сберегать плевелы, но только пшеницу; когда нельзя сберечь первых, не вредя последней, то лучше и не щадить их. Отсюда следует, что там, где нечестивые распространяются в ущерб народу Божьему, не следует давать им размножаться, а надо их истреблять с корнем, и, конечно, телесной смертью, когда нельзя искоренить иначе… Потому убивают здесь по необходимости. Тот, кто уверяет, что сегодняшние плевелы могут после стать пшеницею, потому что могут обратиться к стезе истинной, совершенно прав, но такое обращение не есть факт. А то, что пшеница становится плевелом от общения с ним, это ясно и несомненно…» ^[166]

Величайший из схоластиков и замечательнейший ум Средних веков, Фома Аквинский, отказавшийся от всяких почестей и гордившийся одним именем «доктора», высказался так же чистосердечно и решительно за необходимость гонений, хотя и не сочувствовал многому в образе действий инквизиции.

И это было высказано не в силу симпатии к делу братьев его ордена, а лишь по комбинации тех отвлеченных соображений, среди напряжения которых провел всю жизнь этот человек. Его смущает противоречие факта с евангельским учением, и он прибегает к приемам схоластики, отречься от традиций которой ему было невозможно, оставаясь деятелем тогдашнего католицизма.

«Еретики, – говорил он в своем Богословии, – прежде чем презрели церковь, дали известные обеты относительно ее, и потому их следует принуждать физически сдержать обеты. Принятие веры есть, конечно, акт доброй воли, но поддерживать ее – дело необходимости. Можно ли терпеть еретиков? Вопрос этот представляется с двух сторон: по отношению к самим еретикам и по отношению к церкви. Еретики, взятые сами по себе, грешат, и потому они заслуживают не только быть отдаленными от церкви отлучением, но и изъятыми из мира смертью. Разрушать веру, которой живут души, преступление гораздо более тяжелое, нежели подделывать монету, которая способствует только жизни телесной. Если же фальшивомонетчики, так же как и прочие злодеи, по справедливости присуждаются к казни светскими государями, то тем с большею строгостью следует относиться к еретикам, которых после отречения от ереси можно не только отлучать, но не несправедливо убивать. Что касается до церкви, то она, исполненная милосердия к заблудшим, желает их обращения; потому она осуждает не иначе как после первого или второго увещевания, согласно учению апостола. Если и после этого еретик упорствует, то церковь, не надеясь более на его обращение и в заботе своей о спасении остальных, отлучает его от церкви своим приговором, предает его впоследствии светской власти для исполнения смертной казни… И если будет так, то это не противно воле Господней» ^[167].

Даже в XV столетии, когда истребляли последние остатки катарства в Боснии, в дни начинавшейся зари Возрождения, папа Евгений IV в доктринальном тоне уверял своего легата в Боснии, что преступление ереси искупается только смертью ^[168].

Светская власть, веруя в ту же идею, со своей стороны, продолжала оказывать всевозможное содействие инквизиции. Реакция именно теперь дала папству таких коронованных слуг, которые фанатично были преданы ему, католицизму и церкви. Это был контраст первой половине XIII столетия. Людовик IX и Фердинанд III Кастильский, эти иноки на престоле, были признаны святыми за свою католическую ревность. Последний даже сам приносил дрова на эшафоты, приготовленные для еретиков. Людовик IX всегда был готов жертвовать церкви всеми земными интересами и даже самой своей жизнью. Он был счастлив, умирая за ее дело в песках Туниса, у стен древнего Карфагена. Он выражает собою только идеалы Средних веков; в его облике не отразилось ни одной черты Нового времени. Он не внес ничего нового в историю человечества вообще, ни в государственную жизнь Франции в частности. Причиной его известности, обаяния его имени в потомстве было то, что он в замечательной гармонии воплотил в себе много лучших сторон минувшего. Он не обладал организаторскими способностями и ради небесного воздаяния жертвовал земными выгодами Франции. Он не скрывал этого от народа.

– Ты не король, а священник и монах, – сказала ему одна женщина.

– Да ниспошлет Бог лучшего государя Франции, – ответил ей король и приказал наградить ее.

Последний могиканин средневековой идеи, Людовик IX бился, как рыцарь, во славу веры и Мадонны, пытаясь на своих слабых плечах поддержать феодализм. Он был последним государем, который питал сочувствие к нему вопреки династическим интересам; он никогда не хотел, да и не способен был, служить самому себе. Его доблесть отличалась также вполне средневековым характером. Самопожертвование, аскетизм, страх греха были стимулами его существования. Его талантливый жизнеописатель передает свой разговор с королем на пути в Египет.

– Сенешаль, что бы ты предпочел, – спросил его Людовик, – быть прокаженным или совершить смертный грех?

«Я, – вспоминает Жуанвиль, – никогда не обманывал его и не мог. Я сказал ему, что предпочел бы скорее тридцать смертных грехов, нежели быть прокаженным».

Король обиделся и сделал строгое внушение Жуанвилю:

– Такой нет проказы, которая стоила бы одного смертного греха.

Но если Людовик IX презирал эгоизм и хотел жить для ближних, то нельзя согласиться, что он евангельски понимал это учение. Воспитанный в эпоху торжества узких римских идей, он в своей кроткой и любящей натуре затаил одну ненависть, которая терзала его всю жизнь, постепенно развиваясь. Прощая личные поношения, он не мог простить поношений веры. Сперва он надеялся, что вынужденного содействия Раймонда VII будет достаточно для подавления ереси. Он принял под свое покровительство нищенствующих монахов и определил, как мы знаем, в 1229 году плату за приводимых еретиков. Для него ересь стала более, чем государственное преступление, уже за недонесение полагался штраф. Эта политика, естественно, должна была смениться истреблением непокорных. Знаменитые Постановления Святого Луи, изданные в 1270 году, являются самым крупным памятником нетерпимости и исключительности в вопросах совести. Они во многом опирались на местные парижские кутюмы, которые также обрекали смертной казни еретиков ^[169].