Предвестники викингов. Северная Европа в I-VIII веках - Александр Хлевов Страница 58

Моделью этого явления служит сложение иного яркого образчика сословного фольклора: скальдической поэзии. Она имеет, как представляется, достаточно отчетливую параллель в новейшей истории. Так, вероятно, определенные аналогии у русского читателя может вызвать в этом отношении так называемый «блатной фольклор», возникший и развившийся в качестве узкосоциального средства накопления и трансляции эмоционально окрашенной информации и определенной псевдопрофессиональной традиции криминальных слоев общества. Чрезвычайная изощренность формальных средств выражения сочетается в нем с удивительной бедностью сюжетных линий, сводимых к стандартизованной триаде: «ни за что посадили — из лагеря убежал— она меня не дождалась». По сути своей это совершенный аналог скальдических произведений как комплекса однопорядковых стихотворных форм — как известно, в поэзии скальдов запредельная вычурность средств выражения (кеннинги, хейти) соединена с потрясающей скудостью вариаций сюжета, исчерпывающихся описанием битвы, подвига-единоборства или ценного в силу тех или иных причин оружия.

И в том, и в другом случае мы имеем дело с жанром творчества, имеющим весьма ограниченное хождение и не претендующим на общественное признание, на выход в категорию массовой культуры. Его существование и развитие обусловлено наличием избранного круга потребителей, заинтересованных в этом и активно воспроизводящих эту заинтересованность. Они воспринимают данный пласт культуры как неотъемлемую принадлежность собственного социального положения и находят в ней воплощение собственных эстетических идеалов. Любое гипертрофирование действительности в этом творчестве, коль скоро оно подчиняется законам соответствия жанру, становится условным символом, подчеркивающим качество произведения.

Проблема выхода узкопрофессионального фольклора в широкий обиход также достаточно прозрачна. Будь то в современной действительности, будь то в середине I тыс. н. э., — в эпохи социальных катаклизмов, связанных с перемешиванием общественных слоев и бурными подвижками статуса целых масс людей, фольклор маргинальных и относительно замкнутых групп имеет вполне приемлемые и даже значительные шансы на выплескивание в общество. Он становится актуальным среди большой — и даже большей — части населения как в весьма криминализированном в целом современном обществе, так и в среде многочисленных участников скандинавских походов, коль скоро они не являются дружинниками, но соучаствуют в отчетливом и широком социальном движении. Популярность определенных жанров выводит их de facto в поле «массовой» культуры, и уже здесь вполне отчетливо заявляет о себе необходимость разъяснения и толкования непонятных (естественно!) массовому обыденному сознанию узкосословных реалий и мотивации непривычных сознанию среднего человека поступков.

Таким образом, как представляется, вполне отчетливо проявлены, по меньшей мере, два источника архаической гиперболизации героических поступков и их этической избыточности, граничащей с абсурдностью. Во-первых, это успешно объясняется «ритуальной теорией» (20; 25–56), а во-вторых, теорией «социальной обособленности» культурных форм. Именно в этом следует видеть отличительную характеристику и типический символизм: не только скандинавский, но и вообще универсальный.

Несомненно, центральным, стержневым элементом германского эпического наследия является цикл сказаний, объединенных вокруг личности Сигурда. Складывавшийся в течение долгих столетий, он породил несколько слоев повествовательной традиции, достаточно четко выделяемых исследователями (173). Результирующей этих линий развития явилась «Вельсунга-сага» («Сага о Волсунгах»), возникшая из нескольких основных групп эпических памятников и источников: а) песен и сказаний о Вельсунгах, б) Тидрекс-саги, в) устной традиции и г) не дошедшей до нас рукописи песен Эдды. Вместе с тем цикл о Сигурде уходит корнями в столь глубокую древность, что без всяких оговорок может быть отнесен нами к наиболее архаическому пласту произведений и сюжетов, пласту, общему не только для германских племен, но и, вероятно, имеющему выходы на общеиндоевропейскую традицию. Начиная с середины XVIII в., когда исследование древнегерманского героико-эпического наследия постепенно стало выдвигаться в один ряд с изучением наследия античного, когда европейцы начали осознавать, что именно суровая красота северных поэм и является их подлинным культурным истоком, — начиная с этого времени идет неуклонная «реконкиста», в ходе которой герои германо-скандинавского эпоса все же отвоевали себе достойное место в череде великих личностей ушедших времен.

Сигурдов цикл, по крайней мере в его скандинавских версиях, всецело основан на патетике, истории и антураже того самого первоисточника скандинавского героического мировосприятия — эпохи Переселений. К числу несомненных вторичных включений принадлежит появляющийся в поздних версиях мотив Божьего суда (147; 57), отпадение сюжетных линий, связанных с кровной местью за родичей, — то, без чего немыслим скандинавский героический эпос (87; 43), а также ряд иных черт, которые вполне явственно обнаруживают свою относительно позднюю природу. Вместе с тем основа цикла весьма архаична.

Среди архаического пласта выделяется ряд сюжетов, претендующих на совершенную архетипичность либо же на архетипичность условную, связанную только с индоевропейской общностью. В числе таковых, например, убийство невинного юноши, которое позднее, в соответствии с логикой развития эпоса, оформляется в очень популярный мотив гибели юного героя. Переходя из пласта ритуально-мифологического в эпический слой, жертва перестает быть таковой и теряет собственную изначальную сущность, заметно возвышаясь в своем ранге и героизируясь (87; 6, 32).

Столь же архаичен мотив змееборчества. Он, вне всякого сомнения, намного древнее эпохи Великого переселения народов и принадлежит сфере общеиндоевропейской мифо-героической классики, однако выходит за ее рамки, претендуя, быть может, на определенную универсальность. В германском мире этот сюжет распространен достаточно широко и связан, помимо Сигурда, с англо-саксонским Беовульфом, Рагнаром Лодброком, датчанином Фроди, франкским Вольфдитрихом и др. (147; 27). Как полагают исследователи, будучи кочующим сюжетом, он не мог быть изначально связан с личностью Сигурда Фафнирсбани (87; 18) (85; 1-39). Приписан Сигурду он был еще до перенесения мифа в Скандинавию, в общегерманский период. Весьма популярна версия об изначальной несвязанности змееборчества с обретением сокровищ: соединение этих мотивов в один сюжет также произошло уже на скандинавской почве: из «Вельсунга-саги» можно понять, что истинным, первоначальным хозяином клада, собственно, является не Фафнир, а карлик Андвари, а вслед за ним — племя Хрейдмара, которое способно потягаться с самими асами (87; 14):