Антанта и русская революция. 1917-1918 - Роберт Уорт Страница 58

– Невозможно желать ничего лучшего, – сказал он Троцкому, – если бы Хоффман оказался недостаточно силен, чтобы направить против нас свои войска. Но на это мало надежды. Он может найти для наступления специально набранные полки из богатых баварцев. Да и сколько их понадобится ему? Вы сами говорите, что траншеи опустели. Что, если германцы возобновят войну?

– Тогда, – отвечал Троцкий, – мы будем вынуждены подписать мир, но каждый поймет, что у нас не было иного выхода. Одним этим фактом мы нанесем решительный удар по сплетням о нашей тайной связи с Гогенцоллернами.

– Конечно, в этом есть своя выгода, – заявил Ленин. – Но это слишком опасно. Если бы этим способом мы могли обеспечить победу революции в Германии, тогда нам следовало бы так поступить. Германская революция гораздо важнее нашей. Но когда она произойдет? Никто не знает. И в настоящий момент нет ничего важнее нашей революции. Ее необходимо защитить любой ценой.

Бухарин, к которому присоединилась группа «левых коммунистов», среди которых были Радек, Покровский и Коллонтай, пошел еще дальше позиции Троцкого, поддерживая «священную войну» против германских агрессоров. Ленин не очень успешно предостерегал против этого «опьянения революционной фразой». Радек, вставший для речи на одном из заседаний партийных вождей, яростно посмотрел на Ленина и сказал:

– Если бы в Петрограде набралось пять сотен смельчаков, мы посадили бы вас в тюрьму.

– Некоторые люди действительно могут оказаться в тюрьме, – холодно ответил Ленин, – но если вы взвесите возможности, то поймете, что гораздо вероятнее, что это я вас туда отправлю, а не вы меня.

В своих знаменитых «двадцати одном тезисе» Ленин бесстрастно оценил достоинства плана Бухарина и Радека и решительно отверг его в пользу подписания мира. «Революционная война в настоящий момент, – утверждал он в десятом тезисе, – поставит нас в положение агентов англо-французского империализма постольку, поскольку мы будем поддерживать дело последнего. Англичане предложили нашему Верховному главнокомандующему Крыленко сто тысяч рублей в месяц за каждого нашего солдата, если мы продолжим участвовать в войне. Даже если мы не примем от них ни пенни, задерживая германские войска, мы все равно будем им помогать». Ленинское замечание относительно сделанного Крыленко предложения, возможно, произнесено для вящей убедительности, так как Локарт, единственный, кто мог иметь полномочия сделать такое предложение по поручению британского правительства, прибыл в Петроград только в конце месяца. Точно так же и правительства других союзников не желали себя компрометировать. У Робинса не было ничего нового для доклада. В кабинете Троцкого Садулу была передана карта Хоффмана, которую его попросили показать Нуленсу и Нисселю. «Мы не будем подписывать этот мир, но как нам быть? – спросил Троцкий. – Вести священную войну? Да, мы ее объявим, но каковы будут результаты? Настал момент решать союзникам».

Нежелание союзников решительно обещать поддержку, очевидно, подтвердило подозрения Троцкого, что они приступают к тайным переговорам с Германией за счет России. В своей речи перед III съездом Советов 26-го он заявил, что Англия дала «свое молчаливое согласие на условия, предложенные Кульманом» и была «готова пойти на компромисс с Германией за счет России». И далее: «Условия мира, которые предлагает нам Германия, – это условия Америки, Франции и Англии. Таким образом мировые империалисты намерены рассчитаться с русской революцией». Он продолжал с презрением говорить об Украинской республике. Британский офицер капитан Джеральд Фитц-Уильямс, тогда находившийся в Киеве с несколькими французскими офицерами, при помощи крупных взяток пытался склонить Раду на сторону союзников, и Троцкий в ответ на эту «циничную поддержку» заметил, что Рада «следует тем же курсом буржуазных правительств маленьких Балканских государств, которые одновременно берут взятки и от России, и от Австро-Венгрии». «История покажет, – с поразительной точностью предсказал он, – что Рада выкинет злобный трюк по отношению к тем, кто поддерживает ее из-за враждебного к нам отношения».

Центральный комитет большевиков девятью голосами против семи наконец решил принять формулу Троцкого «ни войны, ни мира», если все другие способы потерпят неудачу, а тем временем попытаться насколько возможно затянуть переговоры с германцами. Троцкий обещал Ленину, что, если германцы пойдут в наступление, он согласится с необходимостью подписания мира. Некоторые территории России будут захвачены, но Ленин считал, что эксперимент не так уж опасен и в любом случае не так авантюрен, как предложенная революционная война. «Ради добрых отношений с Троцким, – усмехнулся он, – стоит потерять Латвию и Эстонию». Возвратившись в Брест-Литовск, Троцкий застал представителей Центральных государств в раздраженном состоянии. Они стремились поскорее достичь окончательного решения и положить конец этому откровенно затянувшемуся «матчу соревнования умов». Чтобы уравнять досаждающее присутствие делегатов Украинской рады, Троцкий привез с собой двух украинских большевиков, поскольку Красная армия тогда (29 января) начала оккупацию Киева и свержение буржуазного правительства. Он саркастически заявил, что делегаты Рады представляют лишь свое обиталище в Брест-Литовске, так как больше не имеют права представлять какую-либо территорию Украины. «Судя по поступающим ко мне сообщениям из Украины, – пишет Хоффман, – к сожалению, заявление Троцкого было не совсем лишено оснований». Но исчезновение Рады не помешало Центральным государствам продолжить переговоры о сепаратном мире с несуществующим украинским правительством. Как выражается Хоффман, «эти затруднения были временными; в любой момент мы могли силой поддержать это правительство и создать его заново». Мирный договор с Украиной, подписанный 9 февраля в обмен на некоторые территориальные уступки, давал Центральным государствам крайне необходимое зерно и другие продукты, помимо людских ресурсов. Таким образом англо-французские попытки подкупить Раду потерпели крах. Как философски заметил Фитц-Уильямс, «план не удался, поэтому его следует назвать плохим. Если бы он удался, его назвали бы хорошим».

Большевистская пропаганда не переставала вестись весь январь. В этом же январе эпидемия забастовок и рабочих демонстраций, которые прошли в Берлине, в Вене и в Гамбурге, казалось, действительно предвещала великое пробуждение пролетариата Центральной Европы. В качестве председателя Петроградского Совета Зиновьев называл забастовщиков «братьями» и приветствовал их «славную борьбу против германского и мирового империализма». «Рабочие и солдаты Петрограда, – заявил он, – встретили эту новость с изъявлением неописуемого восторга… Вы показали, что австро-германский рабочий класс не позволит палачам и грабителям навязать Советской социалистической республике мир насилия и аннексии». К несчастью для этой идиллии революционной солидарности, власти жестоко расправились с бастующими, и к 3 февраля все движение было обуздано и сокрушено. Призывы большевиков по радио к германским солдатам стали более смелыми, солдат призывали убивать офицеров, Верховного главнокомандующего и даже кайзера. Император Вильгельм был взбешен этими подстрекательскими заявлениями и по просьбе фельдмаршала Пауля фон Гинденбурга телеграфировал Кульману: представить России ультиматум сроком действия в двадцать четыре часа, потребовав в качестве условия мира сдачу прибрежной Балтии (Эстонии и Литвы) в дополнение к территориям, на которые уже были заявлены претензии. Министр иностранных дел Германии, надеясь вот-вот договориться с Троцким, твердо отстаивал свою позицию и пригрозил покинуть переговоры, если этот приказ не будет аннулирован.