Вслед за Великой Богиней - Аркадий Захаров Страница 58

В этом описании много из «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, влиянию которой часто приписывают создание Пушкиным «Бориса Годунова». Все в этой сцене вроде бы по Карамзину, за исключением одного странного слова — кромешники. Что это за слово такое и откуда заимствовал его Пушкин, прежде чем вложить в уста Пимену?

Иногда говорят «тьма кромешная» — значит, кромешник — представитель мира тьмы, исчадие ада? Тогда почему они допущены в монастырь? Что-то здесь не так. Попробуем справиться у современника А. С. Пушкина, автора «Толкового словаря русского языка» В. И. Даля. Ищем слово «кромешники». Оказывается, у тщательно собиравшего крупинки русской речи Даля слова «кромешник» нет. А значит, можно с полной уверенностью считать, что во времена Пушкина его в ходу не было. Есть — кромсать, кромшить, т. е. резать, стричь, крошить, как попало. А слово «кромешник» отсутствует. Не мог же Пушкин сам это слово выдумать — не наблюдалось за ним этакого озорства. Где-то он его позаимствовал.

Однако где-то уже попадалось мне это словечко. Заказываю в библиотеке «Сказания князя Курбского», с трепетом открываю кожаный переплет и точно: в главе V с названием «Начало злу», оказывается, текст почти идентичный тому, что произносит чудовский монах Пимен. Курбский обращается к царю Ивану IV: «…Царь Великий Христианский. А за советом любимых твоих ласкателей и за молитвами Чудовского Левки и прочих вселукавых мнихов, что доброго и похвального и Богу угодного приобрел еси? Разве спустошение земли твоея, ово от тебя самого с Кромешники твоими, ово от предреченного пса Бусурманского, — и к тому злую славу от окрестных суседов, и проклятие и нарекание слезны ото всего народу?»

Здесь Курбский упоминает о молитвах царя в том самом Чудовом монастыре, где живет Пимен Пушкина, и окромешниках. В «Сказаниях» кромешники упоминаются еще неоднократно: «…лютым кромешникам повелел извлещи его, едва дышуща и добити…» По всему видно, что кромешники — это известные нам опричники, асамо слово произведено от «кроме», синонима «опричь».

Совпадение эпизодов, текстов и отдельных характерных слов в трагедии Пушкина и «Сказаниях» Курбского не может быть случайным и дает основание предполагать, что, работая над Борисом Годуновым, Александр Сергеевич использовал и «Сказания князя Курбского».

Сам Пушкин так рассказывал о работе над Годуновым: «…в летописях старался угадать образ мыслей и язык тогдашнего времени, — и прибавлял: —Источники богатые! Умел ли ими воспользоваться — не знаю; по крайней мере труды мои были ревностны и добросовестны».

Поэт сумел гениально использовать доступные ему источники. Он подтверждает свое знакомство с летописями Курбского в письме к Н. Н. Раевскому (1827): «…характер Пимена не есть мое изобретение. В нем… собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях, совершенное отсутствие суетности, пристрастия — дышат в сих драгоценных памятниках времен давно минувших, между коими озлобленная (жестокая) летопись (озлобленного Иоаннова Изгнанника одна носит на себе чуждое клеймо) кн. Курбского отличается от прочих летописей, как бурная жизнь Иоанна изгн. отличалась от… смиренной жизни безмятежных иноков».

Напрашивается вывод, что Пушкин читал «сказания» Курбского в одном из нескольких известных в начале XIX века списков с его рукописи. Среди них лучшим и наиболее сохранным считался список всех творений Курбского, хранившийся в Патриаршей, или Синодальной библиотеке. Другой, более доступный, с заглавием «Книга о разных происшествиях со времен Великого князя Василия Иоанновича», хранился в Императорской публичной библиотеке. Обратим особое внимание, что этот список содержит еще старинный перевод V книги «Описания Московии» под заглавием: «Летописца Польского Александра Гвагнина (Алессандро Гваньини) книга VII, часть 4, об обычаях князя Иоанна Васильевича Московского и всея России».

В Румянцевском музее хранился список с заглавием «История царя Иоанна Васильевича, писанная бежавшим в Польшу боярином князем Андреем Курбским». В нем так же, как и в упомянутом выше, есть старинный перевод сочинений Гваньини.

Одним из лучших списков считался так называемый Бороздинский, размером в лист, в трех частях, под заглавием: «Ковчег Русской правды, или Книга в мире Бытии прошлых сокровеннейших лет. Жизнеописаний великих людей, Российския земли царств и градов оснований, чудеса Волховца, Златые Бабы и происхождений никому не известных истории Российской». Несмотря на столь странное заглавие, этот список имеет преимущества перед прочими тем, что он верен и полон. В нем также находится перевод большей части Гваньиниева «Описания Московии», из-за которого, собственно, нам и пришлось изучить биографии Пимена и Курбских. Существовало еще несколько подобных списков, и перечислять их не будем. Читатель, наверное, обратил внимание, что к «Сказаниям» Курбского странным образом присовокупилось «Описание Московии» польского шляхтича и врага России Алессандро Гваньини, написанное им в 1578 году. Это обстоятельство немаловажно для нашего исследования, поскольку имеет прямое отношение и к Лукоморью, и к царству славного Салтана.

Настала пора сказать несколько слов об Алессандро Гваньини, полонизированном итальянце, современнике Андрея Курбского, военном администраторе и писателе. В войсках Стефана Батория он воевал против Молдавии и России, четырнадцать лет начальствовал в Витебске, а на склоне лет вдруг занялся литературой. Его «Описание Европейской Сарматии» и в нем сведения о Сибири, Югре, Обдоре, Кондии, Лукоморье большею частью повторяют Герберштейна и других авторов и приукрашены маловероятными, похожими на сказки, подробностями. Сочинения Гваньини имели на Руси широкую известность и не раз переводились на русский язык еще в XVII веке, о чем писал А. И. Соболевский в своем труде «Переводная литература московской Руси».

В 1653 году, по царскому указу, князь Репнин-Оболенский купил в Поныне сочинения Гваньини, а патриарх Никон поручил перевести их на русский язык. Благодаря Гваньини сведения Семена Курбского о Югре и Лукоморье, занесенное им в бесследно утраченный «Дорожник», облетев всю Европу, снова вернулись в приукрашенном виде в Россию.

По иронии судьбы, вновь переведенные на русский язык, они стали приложением к произведению другого Курбского — Андрея.

Гваньини, описывая многие чудеса Севера, в том числе колдунов и Золотую Бабу — прообраз Яги, сообщал: «Область Лукоморье тянется длинной полосой подле северного моря; ее обитатели живут без всяких построек в лесах и полях…».

Читая летописи Курбского, Пушкин никак не мог пропустить и приложенное к ним сочинение Гваньини. Фантастические образы и таинственное очарование Лукоморья запомнились и, работая над «Сказкой о царе Салтане», он использует эту информацию. «У Лукоморья», в котором мы встречаем тех же героев, что и в «Сказке», должно было стать прологом-присказкой к ней. «У Лукоморья» написано другим размером, чем «Сказка», что вполне допустимо для пролога. К тому же и сама «Сказка» изначально писалась в полустихотворной-полупрозаической форме и лишь после долгих раздумий приобрела тот вид, который имеет теперь.

«У Лукоморья» написано для «Сказки» в традициях присказки, уточняющей время и место действия: «В некотором царстве, в тридевятом государстве…» Легкий на импровизацию, Пушкин поместил «У Лукоморья» во второе издание «Руслана и Людмилы» — «Сказка» была еще не закончена.