Меж рабством и свободой. Причины исторической катастрофы - Яков Гордин Страница 58

Как же должна была омерзеть хотя бы небольшой части русского дворянства самодержавная, военно-бюрократическая империя, если они в 1730 году возжаждали неизведанной, поперек традиции идущей республики. Ведь их манила явно не буйная Новгородская республика, а та форма, которую они знали из европейских политических трактатов…

Далее Милюков пишет:

Татищев понял их воззрения, по-видимому, в последнем смысле и, защищая монархию против республики, забывал, кажется, в пылу спора, какую монархию защищает, конституционную или неограниченную. Возражения против монархии состояли в том, что дать "единому человеку великую власть над всем народом", как бы он ни был добродетелен, опасно, так как и такой человек может дать волю своим страстям и произволу; что при подобной форме правления приходится терпеть от временщиков и Тайных канцелярий. Татищев отвечал на это, что на произвол монарха надо смотреть как на Божеское наказание: что временщики, и притом более опасные, могут появиться также и в республике; что Тайная канцелярия не может быть вредна, если поручить ее "человеку благочестивому", а дурные начальники "недолго тем наслаждаются, сами исчезают". Как видим из этих ответов, Татищев был не особенно опытным конституционалистом и вряд ли успел еще сам для себя уяснить, как мирится его всегдашняя идея о пользе самодержавия для России с предполагавшимся ограничением самодержавной власти. Как бы то ни было, речь идет, очевидно, не о защите монархии против конституционных стремлений, так как вслед за тем, отвечая на четвертый вопрос, Татищев развил собственную конституционную теорию ^[91].

Думаю, что в этом случае Милюков не прав. Татищев был не только знатоком европейской политологии, но весьма одаренным политиком. В служебной своей деятельности, каждый этап которой кончался бурными конфликтами и скандалами, он демонстрировал драгунскую резкость, тяжелую прямоту характера и преданность государственным интересам. Но политика была принципиально иной сферой — и он это знал.

Тут надо вспомнить то, о чем у нас уже шла речь. Возможно, Василий Никитич добывал себе при сочинении записки политическое алиби. А главное, он демонстрировал дальновидный маневр, родившийся из наблюдения за действиями князя Дмитрия Михайловича, все взявшего на себя и своей авторитарностью отпугнувшего многих потенциальных союзников.

Василий Никитич выбрал, и скорее всего сознательно, иной путь — и более эффективный, и более для него самого безопасный.

Он, в отличие от князя Дмитрия Михайловича, не был ослеплен властью, казавшейся такой прочной, за ним не стояли фельдмаршалы с тысячами гвардейских штыков, он трезво оценивал свои возможности. Он прекрасно понимал и неустойчивость момента, и пестроту своих соратников, и сумбур, который царил в головах многих из них, и ненадежность князя Черкасского, в котором надо было поддерживать иллюзию значительности и первенствования. И если проследить внимательно с этой точки зрения все изгибы и плавные повороты пути, которым вел в этот вечер своих слушателей и оппонентов Василий Никитич, то мы поймем его сложную игру. Он хотел раззадорить собеседников, заставить их забежать вперед, спровоцировать их на предложения более радикальные, чем те, которые он собирался им представить. Он хотел, чтобы они почувствовали себя ответственными за общий замысел и стали вместе с ним творцами этого замысла. Поэтому он, с одной стороны, пугал их своими монархическими максимами, а с другой — парировал их возражения не очень убедительно.

Он рассчитал верно. И когда он огласил свой проект, написанный заранее, то получилось, что он как бы оформил их общие идеи.

Таким образом, точно подмеченное Милюковым противоречие снимается. Милюков рассмотрел ситуацию исключительно с точки зрения доктринальной логики, в то время как здесь определяющими оказались требования политического быта и обстоятельства создания источника.

Успокоив возмущенных его ретроградством конституционалистов, которые, судя по всему, составляли немалую часть собравшихся, и загипнотизировав своим форсированным монархизмом таких безусловных сторонников самодержавия, как Салтыков и Ушаков, Василий Никитич предложил им ясный и тщательно разработанный проект государственного устройства.

В отличие от авторов кондиций, Татищев с хитроумной наивностью обосновал необходимость ограничения самодержавия. Герцогиня Анна, вступившая на престол для себя неожиданно и к управлению государством не готовившаяся, "как есть персона женская, к так многим трудам неудобна; паче же ей знания законов недостает". Из этой конкретной ситуации вытекала необходимость оказать помощь неопытной "женской персоне". Таким образом, речь как бы шла не об изменении формы правления, а только о временной — до занятия престола опытным мужчиной — помощи царствующей особе. Конечно же, производя этот куртуазный маневр, Василий Никитич рассчитывал, что за время правления молодой еще Анны конституционная система укрепится не только в законодательстве, но и в традиции, в общественном сознании, — что было для России не менее важно.

Затем Василий Никитич прямо ответил на важнейшие пункты четвертого вопроса: кому и как менять форму правления.

Надо иметь в виду, что это обсуждение происходило при наличии всеми одобренной и фактически царствующей особы, а не в междуцарствие. И если бы Татищев и в самом деле был сторонником неограниченного самодержавия, как утверждали некоторые историки, то он и предложил бы повергнуть все проекты к ногам самодержицы для выбора и утверждения. Он же предложил нечто принципиально иное.

На вопрос — кому менять форму правления? — он ответил с полной определенностью: представителям "общенародия". Первым делом он предлагал потребовать от Верховного тайного совета созыва этих представителей, избранных шляхетством в количестве не менее ста человек. А уж этому учредительному собранию — "учредительной комиссии" — следовало рассмотреть составленный им, Татищевым, проект. Августейшая "женская персона" оставлялась в положении чисто страдательном. Ей следовало ждать решения шляхетских представителей. Эту позицию Татищев обосновал кратко, но безоговорочно.

"А по закону естественному избрание должно быть согласием всех подданных, некоторых персонально, других через поверенных, как такой порядок во многих государствах утвержден". Все ясно — персонально избирали Совет, Синод, Сенат, а многочисленное шляхетство и генералитет — через своих представителей, поверенных.

Несмотря на все реверансы, это был не менее резкий по отношению к Анне вариант, чем предусмотренный Верховным советом.

Сам проект был продуман и вычерчен до мелочей. "По всему видно, что автор этого проекта был одним из образованнейших и ученейших людей своего времени", — пишет Д. А. Корсаков. Добавим — человеком с четким и реалистичным государственным умом, который так и не получил простора…

Начинался проект многообещающе для верховников: "Верховный тайный совет упраздняется…"

Для управления государством — "в помощь ее величеству" — учреждается Вышнее правительство, или Сенат, из 21 персоны (куда входит весь наличный состав Верховного совета). Это Вышнее правительство — верхняя палата — вершило бы международные дела, принижало политические решения, имело, как увидим, законодательную инициативу.