Генерал-фельдмаршал Голицын - Станислав Десятсков Страница 58

Когда Осипов съехался с Искрою на своей пасеке, тот сообщил тайну, что гетман Иван Мазепа, согласившись с королем Лещинским, умышляет на здравие великого государя, как бы его в свои руки захватить и смерти предать! Хотел гетман сие сделать во время приезда в Батурин Александра Кикина: Мазепа думал, что под именем Кикина приедет сам государь, и велел, как будто для встречи, поставить в караул своих верных сердюков, навербованных из войска короля Станислава. Все сердюки стояли с заряженными ружьями, гетман приказал им, как государь войдет во двор, выстрелить в негр. И только когда Мазепа узнал, что царского величества нет, а едет один Кикин, то велел сердюкам тотчас разойтись.

А сейчас гетман умышляет, как бы ему через Днепр со своими полками перейти и в Белую Церковь убраться, где и соединиться с королем Лещинским!

Самые горячие строчки из этого письма (которое Голицын сразу же переслал канцлеру Головкину) долго еще вертелись в голове князя Дмитрия и не давали спокойно спать.

С одной стороны, сколько уже было посыльных к Мазепе от поляков: и от покойного ныне короля Яна Собесского, и нынешнего короля Станислава Лещинского, и всех их Мазепа сам выдал царю на расправу. За то и обретался у государя в великом доверии и почете. И разве не Мазепу Петр I вторым, после канцлера Головкина, наградил высшим российским орденом Святого Апостола Андрея Первозванного?

А с другой стороны, Кикин и впрямь заезжал недавно в Батурин, и многим было ведомо, что царь часто ездит под именем этого адмиралтейца, благо едины ростом и статью. И полковник Анненков, постоянно пребывающий при гетмане, недавно доносил Голицыну, что гетман и впрямь половину своего скарба недавно перевез из Батурина в Белую Церковь, а теперь и сам на правобережье перебрался. И как знать, не собирается ли он встречать в Белой Церкви Лещинского, который, по слухам, собирается идти в Галицию, а оттуда на Днепр?

Словом, было отчего тревожиться князю Дмитрию в эти мглистые мартовские дни. Одно было хорошо. Как сообщил Осипов, доносчики Кочубей и Искра не бежали в Крым, а добровольно явились в Ахтырку, полагаясь на царскую протекцию, и отправлены сейчас в Смоленск для допроса.

А вечор пришла еще одна отрадная весть: гетман из Белой Церкви поспешает сейчас в Киев и будет с визитом у генерал-губернатора.

И точно, в тот мартовский день 1708 года к князю Дмитрию пожаловали гости. За окном уже брезжили пепельные влажные сумерки, густой туман от таявшего снега поднимался до черных верхушек оголенных деревьев. Но в обитой дубом гостиной было покойно, дышала жаром большая изразцовая голландская печка, в сумеречном обманчивом свете весело поблескивали горки серебряной посуды за стеклом богатого буфета.

Гости сидели вокруг маленького наборного столика, уставленного десертом: яблоками, грушами и виноградом из теплиц собственного княжеского сада и диковинными плодами — лимонами и апельсинами — подарком воложского господаря. Пили черный яванский кофе и ароматный французский коньяк, презент князю Дмитрию от его ближайшего друга Андрея Артамоновича Матвеева, русского посланника в Голландских Штатах и Англии.

Разговор шел неторопливый, по-старинному учтивый и осторожный о самой высокой политике. Самый старший среди гостей — старик с красными глазами и надменной складкой сухих губ — пересыпал свою речь латинскими изречениями, нарочито щеголяя той старинной образованностью, которой славилась вельможная шляхта в ушедшем семнадцатом столетии.

— Mea roto, на мой взгляд, князь, не выскочка Пуфендорф [30], а славный мыслитель Макиавелли [31]приближается к истине, когда утверждает: «Государю важнее, чтобы его более боялись, нежели любили!» — Старец с нескрываемым презрением оглядел собеседников, ведь гетман Мазепа единственный мог почитать себя за этим столом если и не монархом, то полумонархом.

— Но, коли позволит пан гетман, — вмешался в беседу тучный иеромонах с черной как смоль бородой, — Макиавелли писал и иное: «Лучшая крепость для государя — расположение к нему подданных!»

— В моем случае Макиавелли говорит: «Sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности)», в вашем же случае, отец Феофан, Макиавелли ведет речь a contratio (от противного), — с поучением ответил пан.

Князь Дмитрий, дабы разрешить спор Мазепы и Прокоповича, негромко хлопнул в ладоши и приказал выросшему на пороге секретарю принести из своей библиотеки книгу известного сочинителя Пуфендорфа «О законах естества и народов».

Бесшумно скользящие по паркету лакеи в цветных ливреях зажгли восковые свечи в бронзовых канделябрах, и, погруженная дотоле в полумрак, гостиная предстала перед гостями во всем своем полуевропейском, полуазиатском великолепии. Зеркала из белого английского стекла, установленные во весь рост, отражали противоположную стену, укрытую дорогими персидскими коврами, увешанную ятаганами дамасской чеканки и кривыми черкесскими саблями в золоте и серебре. Над дверью, ведущей в гостиную, сочными красками поблескивала венецианская картина, изображающая золотоволосую красавицу с обнаженной белоснежной грудью, из другого же угла печально и строго взирала Богоматерь Одигитрия с иконы рублевского письма.

— Секретарь, молодой человек в кафтане, украшенном княжеским вензелем, выскользнул из потайной дверцы и почтительно протянул князю книгу с золотым обрезом, после чего исчез так незаметно, словно его и не было.

По всему было видно, что князь Дмитрий неоднократно читал книгу Пуфендорфа. Он легко нашел отмеченное на полях место и прочел с неким тайным волнением:

— «Счастлив народ, не зависящий от прихотей своего государя, и еще счастливее государь, счастье и слава которого в добрых делах!»

— Так то о нашем государе Петре Алексеевиче прямо написано! Вся его жизнь проходит в добрых делах, и боле всего он печется о счастье и славе своих подданных. Виват нашему обожаемому монарху! — И старый гетман вскочил с неожиданной для его лет проворностью.

«Кабы я ведал, где ты ныне обедал, знал бы я, зачем ты нам побасенки сказываешь, Иван Степанович», — подумал про себя князь Дмитрий, чокаясь с Мазепой. Сколько уже доносов на Мазепу проходило через его руки в царскую ставку, но ни одному из них ни Петр, ни канцлер Головкин не давали веры. Доносчиков же выдавали с головой на гетманский правеж, и здесь Мазепа не знал пощады. Сам же не уставал твердить о своей преданности Петру. И все же, не умом даже, а каким-то потаенным чувством, князь Дмитрий упрямо не доверял ни гетману, ни его ближней казацкой старшине. И по-прежнему давал ход всем бумагам против Мазепы, хотя и знал, что вызывает тем большое неудовольствие у самого царя Петра Алексеевича.