Мемуары госпожи Ремюза - Клара Ремюза Страница 58

Способ, которым императрица добилась помилования Полиньяка, наделал много шума в Париже; это послужило новым поводом к тому, чтобы прославлять ее доброту, которой обыкновенно отдавали должное.

И тотчас же жены, матери и сестры остальных заключенных стали осаждать дворец в Сен-Клу, стараясь добиться свидания с ней, чтобы ее тронуть.

Обращались также и к ее дочери, и обе они добились от императора и для других замены казни иным наказанием. Император сам видел, какой мрачный характер получило его вступление на престол из-за всех этих несчастий, и был доступен, принимая просьбы. Его сестры, не пользовавшиеся той всеобщей симпатией, какую внушала императрица, и желавшие видеть проявление подобной же симпатии по отношению к себе, передавали женам заключенных, что можно обращаться и к ним. Они с известной пышностью повезли несчастных женщин в своих экипажах в Сен-Клу, чтобы просить о помиловании их мужей. Этот образ действий, о котором, кажется, заранее сговаривались с императором, был менее естественным, чем поступок императрицы, и казался слишком хорошо разыгранным. Но, в конце концов, это тоже спасло жизнь некоторым лицам.

Мюрат, который вызвал всеобщее негодование своим жестким поведением и личной ненавистью по отношению к Моро, хотел реабилитировать себя подобным же поступком и добился помилования маркиза Ривьера. Он также принес Бонапарту письмо от Жоржа Кадудаля, которое мне пришлось читать. Письмо это было прекрасно написано и исполнено твердости. Такое письмо мог написать человек, примирившийся со своей судьбой, человек, который верил в то, что поступки, которые он совершил и которые сгубили его, были совершены только из чувства долга и великодушия и благодаря твердому, непреклонному решению.

Бонапарт был поражен этим письмом и еще раз выразил сожаление, что не может быть милосердным по отношению к Жоржу.

Этот истинный глава заговорщиков умер со спокойным мужеством. Для семерых из двадцати осужденных смертная казнь была заменена более или менее продолжительным тюремным заключением. Вот имена их: герцог Полиньяк, маркиз Ривьер, Руссильон, Рошелль, д’Озье, Лажоле, Гальяр. Остальные были казнены, а генерал Моро был выслан в Бордо, посажен на корабль и отправлен в Соединенные Штаты; его семья продала все свое имущество. Император купил часть его и отдал Гро-Буа маршалу Бертье.

Несколько дней спустя в «Мониторе» был напечатан протест Людовика XVIII против вступления на престол Наполеона. Этот протест появился 1 июня 1804 года и произвел мало впечатления: заговор Жоржа Кадудаля, быть может, еще более охладил чувства, и без того очень слабые, какие еще сохранились по отношению к старой династии.

В самом деле, казалось, заговор был плохо составлен и опирался на незнание внутреннего состояния Франции и общественного мнения, а имена и характеры заговорщиков внушали мало доверия. Но главное, боялись новых потрясений, которые последовали бы за очередной переменой.

Поэтому, за исключением немногих дворян, желавших возвращения старого режима, никто во Франции не жалел об этой развязке заговора, которая утверждала новый строй. Отчасти по убеждению, отчасти из-за желания покоя, или же благодаря необыкновенной судьбе нового главы государства, которая всем импонировала, многие содействовали его возвышению. И для Франции наступило время покоя и порядка.

Враждебные партии начали терять надежду на успех, и, как это обыкновенно бывает, многие члены этих партий начали делать шаги к сближению с императором, желая воспользоваться теми шансами, которые могли для них открыться при новом режиме.

Дворяне и народ, роялисты и либералы – все делали попытки выдвинуться; тщеславие и честолюбие были возбуждены во всех партиях, и Бонапарт видел, как добивались чести служить ему те, от которых он меньше всего мог этого ожидать. Однако он не спешил с выбором и долго сомневался, поддержать ли надежды и увеличить ли тем самым число искателей.

Именно в это время я покинула двор, чтобы подышать деревенским воздухом. Целый месяц я прожила в долине Монморанси у госпожи д’Удето, о которой уже говорила. Спокойная жизнь, которую мы вели, дала мне возможность отдохнуть от тяжелых впечатлений, переживаемых до того почти без перерыва. Мне необходим был этот отдых; здоровье мое, которое с тех пор навсегда оставалось довольно слабым, начинало расстраиваться; это вызывало во мне некоторую грусть, еще усиливающуюся по мере того, как приходилось узнавать правду относительно многого вообще и некоторых лиц в частности. Золотистая дымка, заволакивающая, по словам Бонапарта, глаза в юности, начинала тускнеть, и это заставляло меня до известной степени страдать, пока жизненный опыт не сгладил остроты первого впечатления.