Сон Бодлера - Роберто Калассо Страница 58

46. Эдуар Мане. Любовница Бодлера, отдыхающая. Холст, масло, 1862 год, Музей изобразительных искусств, Будапешт

Сохранилось одиннадцать портретов Берты Моризо. Она — антипод Викторины. Выражение ее лица всякий раз разное, оно таит в себе различные смыслы. Всякий раз это новая глава романа, не раскрывающая, однако, содержание предыдущих или последующих глав. Только через Берту можно разглядеть темную, покалеченную, потаенную сторону личности Мане — этого «энтузиаста, человека гибкого, театрального», старавшегося казаться легкомысленным, влюбленным в простые радости бытия и ничего не усложнять. Потому что он знал одну истину, которую велел оттиснуть на своей почтовой бумаге: «Все случается».

Дважды в своей жизни Мане писал женщин с черными волосами, разделенными прямым пробором, сидящих в прострации на темном диване, одетых в пышное светлое платье, из-под которого выставлена ножка в черной туфельке. Одна из этих женщин держит веер в левой, другая — в правой руке. Их разделяют несколько лет, но эти портреты перекликаются. На первом изображена разбитая параличом Жанна Дюваль в своем статусе «бывшей красавицы, превратившейся в калеку». На втором — Берта Моризо. Это два в высшей степени психологических портрета. Состояние оцепенения, исполненное внутреннего напряжения. Несоразмерно маленькая в своем пышном полосатом платье, на фоне кружевной занавески, Жанна «похожа на идола или на куклу» (Фенеон); ее лицо имеет неподвижное, отрешенное, герметичное выражение. Если бы мы не знали, что речь идет о Жанне, никто бы не подумал, что это таинственная возлюбленная Бодлера (некоторые сомневались, что на портрете именно она). При взгляде на эту картину неизменно точному и безжалостному Фенеону вспомнилось Бодлеровское стихотворение «Epaves» («Обломки»), где речь идет о «старой инфанте», разбитой и изнуренной своими «caravanеs insensées», «безумными караванами», а вокруг нее «волнами расходится невероятное, пышное летнее платье с широкими бело-сиреневыми полосами».

47. Эдуар Мане. Отдых. Холст, масло, 1870 год, Музей изобразительных искусств, Будапешт; Музей искусства, Провиден

У Берты на портрете — пристальный и печальный взгляд, как будто ее застигли наедине с собой или она забыла принять позу для позирования. За спиной у нее триптих Куниёси, на котором угадывается вихрь фигур — картина, напоминающая скорее размытый морской пейзаж Тёрнера, чем тщательно прорисованные японские силуэты. На портрете Золя кисти Мане, кстати, стена тоже украшена японской гравюрой — но там это скорее дань вкусам эпохи. Здесь же картина нужна, чтобы подчеркнуть неподвижность лица Берты. В обоих женских образах чувствуется что-то трагическое, о чем обе героини упрямо молчат. В обеих женщинах угадываются мысли об их возлюбленных — о Бодлере и о Мане, один из которых был почти официальным любовником, а другой — возлюбленным через живопись.

Даже при том, что оба делали все возможное, чтобы скрыть правду от других и от себя, сообщничество между Мане и Бертой Моризо угадывается в некоторых деталях. А больше всего — в подарке, который Мане сделал Берте: небольшой натюрморт, состоящий из трех предметов — букетик фиалок (выдерживающий сравнение с фиалками Дюрера), сложенный веер и лист бумаги, на котором читаем: «Мадемуазель Берте [Мо]ризо / Э. Мане». Спустя годы, когда она, пересилив себя, смирилась и решилась рассеять свою тоску инсценировкой сомнительного семейного счастья, Берта, почти бросая вызов, написала картину, в которой угадывается ее физическая и самая что ни на есть откровенная близость с Мане. Так, мы имеем две вариации на тему женщина перед зеркалом, написанные с промежутком в два года: первая работа принадлежит Мане, вторая написана Бертой. По манере это почти одно и то же, обе работы выдержаны в «серебристо-светлом колорите» (как сказал бы Гюисманс), обе написаны небрежно, широкими мягкими мазками — рознится только фон, голубой на одной картине и цвета морской волны на другой. Возможно, что модель на обеих работах одна, тем более что ни одно из зеркал не отражает лица.

48. Эдуар Мане. Букет сирени. Холст, масло, 1872 год, частная коллекция

Мане решил завершить череду романтических портретов Берты ее образом, исполненным благоухающей юности — во всяком случае, гораздо более юным, чем тот, когда она позировала на балконе, шестью годами раньше. На этом портрете она очень встревожена, как будто ожидает беды. У картины есть мрачный антипод, написанный Мане в начале того же года: тогда Берта носила траур по умершему отцу. Эту работу мало кто видел, она висела в мастерской Мане до самой его смерти. А когда потом пошла с молотка, ее приобрел — и не случайно — Дега.

49. Эдуар Мане. Берта Моризо с веером. Акварель, 1872 год, Институт искусства, Чикаго

Обычно изображавший женщин в состоянии невозмутимого спокойствия, как, например, Викторину Мёнье, здесь Мане достигает противоположной крайности и пишет картину, которую можно расценить как первый экспрессионистский портрет. Берту, по правде говоря, узнать трудно: у нее исполненные ужаса глаза, ввалившиеся щеки, страшное, искаженное болью лицо — и художник недрогнувшей рукой запечатлел эти черты на полотне. Лицо обрамлено черным того же оттенка, что и остановившиеся, горящие глаза. Возможно, никто не знал — кроме художника и самой модели, — что этот портрет следует воспринимать следом за предыдущим: прелестным, наполненным воздухом, акварельным портретом с веером в руке. Так завершилось для Берты воспитание чувств. Когда девять лет спустя умер сам Мане, она написала сестре, что этот день стал для нее «крушением всего ее прошлого, ее юности и ее работы». «Я чувствую себя сломленной», — добавляла она.

«Он значил как художник гораздо больше, чем мы думали», — сказал Дега после смерти Мане. Ни у кого не было столь серьезных причин, как у Дега, чтобы так говорить. Дега и Мане из года в год друг за другом наблюдали, друг к другу приглядывались, иногда схватывались и спорили, но никогда не признавались во взаимном восхищении, особенно в присутствии друг друга. Однако Дега употребил множественное число. Мане и в самом деле имел такой недостаток: он казался слишком обыкновенным, как все. По словам Бодлера, это был «человек очень честный, очень простой, делающий все возможное, чтобы оставаться благоразумным, но, к несчастью, он от рождения заражен романтизмом». Многие убеждали себя в том, что понимают его. Мане любил успех, любил празднества, картины старых мастеров, женщин. И все это он делал по-детски непосредственно. От его крепкой фигуры исходила жизненная сила, он мог быть мрачен, мог обижаться или острить — все это были абсолютно нормальные, понятные человеческие реакции. Но если смотреть на его картины, все становится обескураживающе непонятным. Золя, защищавший и восхвалявший его с небывалым воодушевлением, признался однажды, что полотна Мане подчас сбивают его с толку. А с течением времени Мане сделался еще более загадочным, почти как Веласкес.