Русь в IX–X веках. От призвания варягов до выбора веры - Владимир Петрухин Страница 57

В. М. Мисюгин обратил внимание на то, что не только в Библии и у индоевропейских народов существуют предания о трех братьях-наследниках. В архаичных африканских (оромо) и других традициях титул наследника также переходил сначала по очереди к трем старшим сыновьям, а затем — минуя других братьев — к старшему племяннику. Эта система диктовалась традицией возрастных классов: в один «класс» наследников могло попасть не более трех потомков правителя (Мисюгин 2009). Знаменитый русский историк предварял эти данные современной культурной антропологии, когда писал о том, что «объяснение такому счету (на Руси. — В. П.) можно найти в самом физическом старшинстве между членами семьи, ибо почти всегда в многочисленной семье только три старшие брата сохраняют некоторое равенство между собою» (Соловьев, Кн. XIX: 18),

Мы уже видели, что русские князья не следовали строго этому правилу, но можно понять «правовую» основу их претензий и усобиц, в частности, почему уже при Ярославе Мудром его старший племянник Брячислав Полоцкий претендует на Новгород, после того как Ярослав оставил этот город, заняв Киев. Видимо, не случайно в Эймундовой саге полоцкий князь принят за брата князей киевского и новгородского. Но в этом контексте предание о трех призванных князьях — братьях Рюрике, Синеусе и Труворе «с роды своими» — получает не фольклорную или библейскую ретроспективу, а историческую перспективу. Призванные варяги расселяются не в землях, как прочие «роды» на «своих местах», а в исторических городах.

В тексте «Повести временных лет» есть рубеж, которым летописец разделяет «сагу и историю», точнее, космологическое введение и предания о расселении славянских племен, основании Киева — с одной стороны, и начало Русской земли («начася прозывати Руска земля») — с другой. Этот раздел — введение летописных погодных дат — относится к тому же 852 г. царствования императора Михаила, при котором, как уже говорилось, приходила Русь на Царьград, что и было отмечено в греческом хронографе. О том, что эта дата условна, писалось не раз (см. ПВЛ. С. 395–397). Для нас важен не выбор даты, а связь начала отсчета истории летописцем именно с началом Русской земли. При этом предание о призвании варягов помещено им в исторической части (под 862 г.), то есть введено в актуальный исторический контекст, а не в область прочих преданий, примыкавших к космографии. Приводимые выше соображения позволяют заключить, что у летописца были основания для введения в исторический контекст именно этого предания с последующим повествованием об Олеге, провозгласившем Киев матерью городов русских и поименованным первым киевским князем (ПВЛ. С. 12), а не предания о Кие, Щеке и Хориве, отнесенного к эпическому — доисторическому прошлому.

Конечно, нельзя упускать из виду, что летописец — свидетель княжеских усобиц и изгнания старшего Ярославича Изяслава младшими — при составлении «Повести временных лет» настойчиво проводил идею братства князей. При этом он обращался и к авторитету преданий — не только варяжского, но и, прежде всего, библейского. Об этом свидетельствует дословное совпадение трех приведенных (в главе II.1) летописных пассажей о разделении земли между сыновьями Ноя и сыновьями Ярослава.

Библейская традиция вела летописца не к вымыслу, а к исторической реальности, к пониманию русской истории как продолжения истории всемирной. Эта традиция была не только способом описания и познания, но и действенной силой истории — достаточно действенной не только для того, чтобы вразумлять нарушавших «отни заповеди» князей, но и для осмысления новых событий русской и всемирной истории. Так, космографический принцип (заимствованный из ПВЛ) очевиден в повестях о Куликовской битве, где Русь и Орда — измаильтяне оказываются в разных «жребиях» — потомков Иафета и Сима («Задонщина»). Ясен и мотив молитвы Дмитрия Донского, слышавшего о похвальбе Мамая пойти «на всю землю Рускую, яко же при Батыи было»: «Господи, не повелел еси в чюжь предел преступати, аз же, господи, не преступих» (ПКЦ: 112).

Заповедь «братней любви» не относилась просто к религиозной риторике по поводу распадающегося триумвирата Ярославичей. Она имела более глубокие и, казалось бы, вполне очевидные истоки в собственно древнерусской традиции — русские князья действительно составляли единый род.