Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов Страница 57

Против брехни и произвола

— Зачем же вы нарушаете слово? — вырвалось у меня.

Он, как командир танкистов, нарушал договоренность с РККА и НКВД. Чем же он недоволен? Все нарушали, и он нарушает.

Каперанг вовсе не испугался и не рассердился. Более того: он не удивился. Он ответил сухо, резко, конспективно.

— Брехни вокруг много. А я брехню терпеть не могу. У нас, в Испании, был негласный приказ: о столкновениях между республиканцами и советскими докладывать по начальству. Через месяц я прибыл в штаб…

И Каперанг назвал город, который я не запомнил.

— Иду в разведотдел и докладываю: так, мол, и так, присутствовал лично и передаю, что наблюдал своими глазами. А наш советник, тоже в немалом чине, посылает меня в другой конец казармы — там обосновались танкисты, к ним приехало высокое начальство, иди да перескажи ему. Я отправился и вдруг увидел, что высокое начальство — это тот самый Пабло. Ну, я притворился, что не узнал, и докладываю, что считаю нужным. Он слушал меня, слушал и спрашивает: ты что предлагаешь? С марокканцами, фашистами, мятежниками, фалангистами церемониться? Тогда передушат нас, как курят! И поворачивается к остальным, окружавшим его командирам-танкистам: правильно, ребята? Те загалдели — правильно, правильно! После его речи и присмотрелся повнимательней — к тому, что происходило вокруг и как мы себя вели в чужой стране, жившей по своим правилам. Я думал, что Пабло меня со свету сживет, но ничего — обошлось. Каждый раз, когда встречались, он смеялся. Ты, мол, еще молодой, жизни не знаешь! Свое дело морское делай, а в наши нос не суй! Фашисты — это фашисты. Но пасаран! И точка. Иначе нас тут передушат, как курят.

Каперанг мне не открыл, что генерал Пабло — не кто иной, как будущий Герой Советского Союза генерал-полковник Дмитрий Павлов, которого Сталин расстрелял вместе со всем штабом Западного фронта за проигранные сражения под Минском и сдачу города. Его развалившиеся части под ударами немцев бежали, открывая путь на Москву. Я не судья, тем более в военных ситуациях, слишком много надо знать, чтобы вынести вердикт о виновности Павлова. Но я до сих пор не могу отделаться от мысли, что трагическое и, однако, безобразное отступление соединений Западного фронта как-то — непонятно как! — увязывалось с испанской стычкой между генералом Пабло, непреклонным, мужественным и резким, и офицером-республиканцем, сидевшим под деревом с поникшей головой.

Я долгое время с недоверием вспоминал о словах Каперанга. Потом прочитанное у Хемингуэя и Оруэлла примирило с услышанным в палате киевского Стационара Лечсанупра на Пушкинской улице.

Самый долгий день: семья

Разумеется, за Жениной вспышкой скрывались и иные чувства. Мы медленно приближались к Бактину в сопровождении издалека звучащих советских бравурных мелодий, словно плыли но воздуху на облаке к неведомому острову будущей судьбы. Я держал Женю за руку и отпустил только тогда, когда мы уткнулись в проходную. Наверху, в крольчатнике, у распахнутой двери, на пороге, нас встретили шумно и с распростертыми объятиями.

— Ну наконец-то! Дождались! — воскликнул мнимый Олег Жаков. — Где вы болтаетесь?!! И мама нервничает. Вы знаете, — обратился он ко мне доверительно, — кулинарные секреты — дело тонкое и живое. Улавливаете аромат? А передержишь кастрюльку на огне — вкус не тот, не парижский, а наш, томский, с пригаром. Так что раздевайтесь, мойте руки и за стол.

Мефистофельская трубка извергала волны дыма. У стены, в коридорчике, стояла неважно одетая, непривлекательная женщина с Жениными туманными глазами. Я не обратил на нее должного внимания. Я старался запомнить каждое слово отца и разглядеть поподробнее всю его личность исподтишка. Это вовсе не означает, что мать Жени сразу показалась менее интересным и значительным человеком. Женя недавно призналась:

— Мать — внучка кантора. Я наполовину еврейка.

Признание, которому Женя, видимо, придавала значение, на меня не произвело впечатления. Ну и что? Наполовину лучше, чем целиком, для поступления в университет и вообще хлопот меньше. В Киеве я слышал в филармонии одного кантора. Знаменитый тенор Александрович раньше пел в синагоге, потом вышел на эстраду. В особо торжественных случаях его приглашали исполнять религиозные гимны. Внутрь здания не войти, битком набито, и не одними евреями. Однако мать Жени я, как опытный кинорежиссер, отнес к фигурам второго плана, то есть к персонажам из окружения главного героя. И бабушку — дочку кантора — тоже. Они неразрывны — мать и бабушка. В юные годы бабушка среди сверстниц выделялась красотой. Вьющиеся каштановые волосы не утратили молодого блеска до сих пор. Поражала белая, без морщин, кожа, которую оттеняли глубокие голубые глаза. С Жениной матерью у нее, кроме глаз, ничего общего, как и у Жени с отцом. Мелькнуло: это у них генетическое, фамильное. Женщины резко отличались друг от друга, но внутренне их что-то объединяло, и это что-то выражалось в жестах, тембре голоса, пристальном взгляде. Чужеродность главы семейства удивляла. Он по-мужски изящен и знает, что изящен. Манеры выверенные, точные, благородные. Роста среднего, но кажется крупным, сильным, внушительным. Его не портила легкая сутулость, а, наоборот, придавала обаяние интеллигентности. Черты лица — правильные, как, вероятно, фиксировали в лагерной карте, без особых примет: бородавок, родимых пятен или шрамов. Нос безукоризненный, ровный, чисто русский, без горбинки и не курносый, мог быть, правда, чуть короче, но тогда выражение лишилось бы мужественности. Волосы — светлые, прямые, с пепельным, редко встречающимся, отливом. Зубы отличные, крупные, едва желтоватые от трубочного дыма. Взор быстрый, приметливый, режущий.

Самый долгий день: с 2-х до 3-х

Крольчатник подвергся волшебным трансформациям. Часть мебели вынесли в коридорчик и другую комнатку-шестиметровку. На середину восьмиметровки выдвинули круглый стол, скатерть расстелили крахмальную, с набивным узором — цветы и листья. Не от кантора ли досталась? Позднее выяснилось, что не от кантора, а от предка по отцовской линии и совершенно иной — государственной, вполне земной: воинской — профессии. На столе советская — общепитовская — посуда, с синей и рыжей каймой, желтоватого фаянса, очевидно, выбракованная, кое-где со щербинками, вперемежку с дорогой, наследственной, которая не терялась, а, наоборот, как бы раздвигала и организовывала вокруг себя привычный столовский ансамбль. Отдельные предметы сервировки под стать бесценным книгам в тисненных золотом и серебром переплетах. Широкие серебряные кольца, с вдетыми в них могучими трубками тугих салфеток, у каждого прибора. Лопаточки с толстыми барочными ручками лежали подле салатниц. Темно-розовая настойка, клюковка, — в массивном, будто вырубленном из одного кристалла квадратном графине. Стекла до черта, а жидкости внутри — умеренно. Не графин, а оружие пролетариата в момент пьяной экспроприации собственности у богатого купца или, скорее, какого-нибудь уральского заводчика. Салатницы по окружности украшают выпуклые розочки разных цветов — палевые, красные, розовые. Фарфор тонкий, отливает синевой от прозрачности, не исключено, что кузнецовский или настоящий саксонский, «голубые мечи». Я подобную посуду в Киеве видел после войны. Ее привозили из Львова. Жены разных деятелей сразу после освобождения устремились туда и вагонами вывозили дорогую мебель, домашнюю и кухонную утварь заграничного происхождения. Ковры, картины, мелкую скульптуру, бронзу, люстры, чемоданы барахла.