Жизнь Бальзака - Грэм Робб Страница 57

Возможно, Бальзак также помогал писать рецензию в «Артисте», подписанную «Ж.-Ж. Сальве» (псевдоним Жюля Жанена), в которой роман пышно именуется «книгой, похожей на разбойника с большой дороги, который неожиданно выскакивает на вас из-за дерева»⁴⁵⁰. В «Утраченных иллюзиях» Бальзак превратит эту рецензию в знаменитую статью, которой Люсьен де Рюбампре «делает революцию» в журналистике. Некоторые рецензенты отзывались о романе довольно сдержанно. Вечно двусмысленный Сент-Бев называл «Шагреневую кожу» «вонючей, омерзительной, остроумной, развратной, опьяняющей, блистательной и чудесной»⁴⁵¹. Один критик не поленился совершить путешествие в прошлое и открыл, что Бальзак в свое время совершил гнусное преступление: сочинял романы за деньги. Другие просто отка зывались понять замысел автора. Многие считали, что Бальзак написал книгу в шутку; автора сочли представителем новых романтиков, которые считали, что истинная цель настоящего искусства – уродство. Бальзака называли смутьяном и навешивали на него множество других ярлыков. Однако признанный классик, которого считали столпом романтизма, незадолго до своей смерти без ведома Бальзака прочел «Шагреневую кожу» за два вечера и объявил его идеальным доводом в пользу «неизлечимой испорченности французской нации»⁴⁵². Хотя отзыв Гете многими считается критическим, в нем содержится точное определение исторического достижения Бальзака, тем более ценное еще и потому, что в романе один из друзей Рафаэля жалуется на свою любовницунемку, которая рыдает всякий раз, как читает сентиментальную чепуху Гете⁴⁵³. Сам Гете часто сожалел о пагубном влиянии на молодежь своего «Вертера». Возможно, ему понравилось сравнение старого продавца в романе Бальзака с Мефистофелем: «Роман ловко лавирует между невозможным и невыносимым». «Он умеет воспользоваться чудом как средством вполне логичного описания самых любопытных событий и состояний ума». Романтизм судил о критическом изображении современной жизни, из чего вытекало нечто более ценное, нежели простое раздражение чувств.

Читающей публике это понравилось. В сентябре «Шагреневая кожа» вышла вторым изданием под одним переплетом с еще двенадцатью рассказами. «Философские романы и истории» (Romans et Contes Philosophiques) с предисловием Филарета Шаля, которым руководил Бальзак, стали еще одним краеугольным камнем будущей «Человеческой комедии». В театре «Гетэ» показывали пародию на роман (авторы пародии присочинили счастливый конец)⁴⁵⁴, а на следующий год молодой поэт Теофиль Готье, печально знаменитый тем, что явился на премьеру «Эрнани» в розовом жилете, посвятил одну из своих «младоромантических сказок», «Юная Франция», высмеиванию сцены бальзаковской оргии: «В этом месте ожидается, что я пролью вино на мой жилет… Так черным по белому написано на странице 171 “Шагреневой кожи”… И именно там я должен подбросить в воздух монету в сто су, чтобы узнать, есть ли Бог». Мораль, по мнению Готье, заключалась в том, что современные романы трудно и опасно претворять в практику, особенно если ваша любовница отказывается играть роль «восхитительной куртизанки», на чью грудь герой кладет ногу в сапоге⁴⁵⁵. Возможно, намеренное стремление Готье ухватиться не за тот конец аллегорической волшебной палочки и подвигло Бальзака, когда он познакомился с Готье в 1836 г., проповедовать «некую необычную епитимью»: «Мы должны были запереться на два или три года, не пить ничего, кроме воды, есть только вареные люпины, как художник Протоген⁴⁵⁶, ложиться спать в шесть вечера, просыпаться в полночь и работать до рассвета, а затем весь день перечитывать, развивать, обрезать, улучшать и шлифовать результаты ночных трудов… но главное, нам следовало вести жизнь совершенно целомудренную… По его словам, целомудрие стократно увеличивало силу разума и наделяло тех, кто ему следовал, неизвестными свойствами… Он, очень нехотя, делал единственное послабление и позволял видеться с любимыми по полчаса в год. Письма разрешались: переписка помогала оттачивать стиль»⁴⁵⁷.

Как подозревал врач Бальзака, умерщвление плоти, требовавшее неимоверных усилий, было лишь половиной дела. Бальзак мог сколько угодно утверждать, что его оргии существуют лишь на страницах книг. Они существовали и в жизни. И если каждая пикантная подробность в «Шагреневой коже» излагалась с высоконравственных позиций, то только потому, что «теория воли» Бальзака стала результатом горького – а может, и не такого горького – личного опыта.

Подобно Рафаэлю, Бальзак посетил пир, достойный Гаргантюа, который устроил банкир маркиз де Ла Марисма, собиравшийся выпускать вечернюю газету. Ла Марисма понимал: собрать команду сильных журналистов ему помогут вино и женщины⁴⁵⁸. Довольно ярко описывает то событие старый сообщник Баль зака по литературному преступлению, Орас Рессон⁴⁵⁹. Бальзака пригласили на ужин, чтобы он делал заметки. К сожалению, «еще перед вторым блюдом ему пять или шесть раз делалось плохо». В последнее верится с трудом, однако ясно: когда Бальзак жаловался на зависть коллег, он имел в виду действительные личные нападки. Гораздо больше нравились ему притязания семи разных женщин, которые утверждали, что именно они послужили прототипами прекрасной, но черствой Феодоры, за раздеванием которой в ее спальне герой следит из-за занавеса⁴⁶⁰. Если верить рецензии на роман, которую у Бальзака была возможность исправить до того, как она вышла в свет⁴⁶¹, та сцена имела место в действительности: она представляет собой прекрасный пример для будущих писателей-реалистов. Бальзак в самом деле спрятался в комнате дамы полусвета, Олимпии Пелисье⁴⁶². Очевидно, увиденное доставило ему удовольствие; он даже ненадолго завел роман с женщиной, которую называл «самой красивой куртизанкой в Париже»⁴⁶³. Правда, у Феодоры были апельсиновые глаза и темно-русые волосы, а у Олимпии – черные волосы и карие глаза. Кроме того, Олимпия оказалась гораздо снисходительнее Феодоры. Во всяком случае, трудно представить, что Бальзак неподвижно простоял за занавесом несколько часов. Зато легко понять рецензентов, которые приходят к выводу, что мельчайшие подробности и мысли, отраженные в романе, могли проистекать только из личного опыта.

В то время, когда с красавицей Олимпией познакомился Бальзак, она собиралась расстаться с композитором Россини и снимала квартиру вместе с Эженом Сю, с которым они часто ссорились⁴⁶⁴. Бальзак попытался помирить ее с Сю. Вскоре он стал таким добрым другом, что счел возможным предложить ей связь. Г-же де Берни он сказал, что Олимпия сама легла в его постель. Прежде чем обвинить Бальзака в несоблюдении целомудрия и диеты, состоящей из вареных люпинов, которые он так пылко проповедовал, следует заметить, что и связь с красавицей Олимпией также была своего рода подготовкой к творчеству. Его портреты куртизанок, например Эстер в «Блеске и нищете куртизанок» (Splendeurs et Misères des Courtisanes) или Жозефы в «Кузине Бетте» (La Cousine Bette), явно написаны с натуры и отражают близкое знакомство (не только такого сорта, на который намекал Готье). Бальзаку удалось избежать клише, которыми грешили другие писатели: одинокая борьба пылкой натуры, своего рода артистки, которая в своих целях хорошо одевается, пользуется косметикой, ведет умные разговоры и великолепна в постели. Принято было изображать куртизанок сочувственно: девушка из бедной семьи, если остается жива, собирает дань с общества, которое ее жестоко эксплуатирует.