Император Николай II и заговор генералов - Виктор Кобылин Страница 57

После этой речи Штюрмер в своем докладе Государю 3 ноября заявил, что им возбуждено преследование по суду за клевету. В свое время Милюков уклонился от дачи по существу объяснений 1-го департамента Сената по этому делу, указав, что готов представить все доказательства в следственную комиссию, если она будет «наряжена над действиями министра».

Наступившая вскоре революция все это дело, конечно, прекратила. Ни Государь, ни Государыня никак не реагировали на «историческую» речь Милюкова. Было ли это ошибкой? Трудно сказать. В случае какой-либо реакции пришлось бы прибегнуть к очень решительным мерам, вплоть до крайних, что ввиду войны Государь не считал возможным сделать. Их Величества считали себя выше всех клеветнических выпадов антигосударственных элементов России.

Вслед за выступлением Милюкова выступил в Думе 3 ноября Шульгин. В своей речи Шульгин вторил своему лидеру по блоку, заявляя, что «ужас в том, что председатель Совета министров сюда не придет, объяснений не даст, обвинений не опровергнет, а устраивает судебную кляузу с членом Государственной Думы Милюковым». И эта речь, конечно, имела успех. Родзянко говорит, что «в историческом заседании 1 ноября 1916 года все было гласно и громко сказано. Как бы ни относиться к речам, произнесенным тогда с кафедры Государственной Думы, можно увидеть в них только боль за судьбу России» (М. Родзянко «Гос. Дума и февр. рев.»).

Но 19-го ноября 1916 года в Государственной Думе была произнесена еще одна речь. Произнес ее член Государственной Думы В.М. Пуришкевич. Перед речью в своем дневнике он пишет:

«В течение двух с половиной лет войны я был политическим мертвецом: я молчал, и в дни случайных наездов в Петроград, посещая Государственную Думу, сидел на заседаниях ее простым зрителем.

Я позволил себе нарушить мой обет молчания и нарушил его не для политической борьбы, не для сведения счетов с партиями других убеждений, а только для того, чтобы дать возможность докатиться к подножию трона тем думам русских народных масс и той горечи, обиды великого русского фронта, которые накопляются и растут с каждым днем на всем протяжении России, не видящей исхода из положения, в которое ее поставили царские министры, обратившиеся в марионеток, нити от коих прочно забрали в свои руки Григорий Распутин и Императрица Александра Федоровна, этот злой гений России и Царя, оставшаяся немкой на русском престоле и чуждая стране и народу, которые должны были стать для нее предметом забот, любви и попечения». «…Я с чувством глубочайшей горечи наблюдал день ото дня упадок авторитета и обаяния Царского имени в войсковых частях, и увы! не только среди офицерской, но и в толще солдатской среды, – и причина тому одна – Григорий Распутин».

В своей речи Пуришкевич сказал: «Зло идет от тех темных сил, от тех влияний, которые двигают на места тех или других лиц, которые не способны и не могут их занимать.

Ночи последние не могу спать, даю Вам честное слово. Лежу с открытыми глазами и мне представляется целый ряд телеграмм, сведений, записок, то к одному, то к другому министру, чаще всего к Протопопову». «Япозволю сейчас обратиться помимо Думы, я обращаюсь к Совету министров. Если у министров долг выше карьеры, то идите к Царю и скажите, что дальше так быть нельзя. Это не бойкот власти, это долг ваш перед Государем» (В. Пуришкевич «Дневник чл. Гос. Думы»).

После этой речи к Пуришкевичу звонили целые дни, поздравляя его с правдивой речью, заезжали члены Государственной Думы, Государственного Совета, дамы-патронессы и общественные деятели. Но вот 26 ноября Пуришкевичу позвонили «из дворца Вел. кн. Кирилла Владимировича и передали, что Его Высочество просит меня заехать к нему сегодня по важному делу около 2-х часов.

Я ответил, что буду, и решил поехать, хотя Вел. Кн. Кирилл Владимирович и оба милые его братья всегда внушали мне чувство глубочайшего отвращения, вместе с их матерью Вел. кн. Марией Павловной, имени коей я не мог слышать хладнокровно на фронте в течение всего моего пребывания там с первых дней войны.

Они не оставили мысли о том, что корона России когда-нибудь может перейти к их линии, и не забыть мне рассказа Ивана Григорьевича Щегловитова о том, как в бытность его министром юстиции, к нему однажды разлетелся Вел. кн. Борис Владимирович с целью выяснения вопроса: имеют ли по законам Российской Империи право на престолонаследие они, Владимировичи, а если не имеют, то почему.

Щегловитов, ставший после этого разговора с Вел. кн. Борисом Владимировичем предметом их самой жестокой ненависти и получивший от них кличку Ваньки Каина, разъяснил Вел. кн., что прав у них на престолонаследие нет вследствие того, что Вел. кн. Мария Павловна, мать их, осталась и после брака своего лютеранкой. Борис уехал, но через некоторое время представил в распоряжение Щегловитова документ, из коего явствовало, что Вел. кн. Мария Павловна из лютеранки уже обратилась в православную…

В два часа дня я входил в подъезд дворца Вел. кн. Кирилла Владимировича на улице Глинки и через несколько минут был им принят. Официальным мотивом приглашения меня, как я понял из первых слов его разговора, было желание его жены Виктории Федоровны, милейшей и умнейшей женщины, родной сестры румынской королевы Марии, дать мне несколько поручений к румынской королеве, ввиду отъезда моего с санитарным поездом на Румынский фронт через Яссы; но, в сущности, это было лишь предтекстом для нашего свидания со стороны Вел. кн., а хотелось ему, видимо, другого: он желал, по-видимому, освещения с моей стороны настроения тех общественных групп, в которых я вращаюсь, а попутно ему хотелось раскусить, отношусь ли я лично отрицательно лишь к правительству Императора, или же оппозиционность моя подымается выше.

По-видимому, мое направление его не удовлетворило: он понял, что со мной рассуждать и осуждать Государя не приходится и очень быстро прекратил этот разговор, который сам начал в этой области.

Выходя из дворца Вел. кн. я, под впечатлением нашего с ним разговора, вынес твердое убеждение, что он вместе с Гучковым и Родзянко затевает что-то недопустимое, с моей точки зрения, в отношении Государя, но что именно – я так и не мог себе уяснить» (В. Пуришкевич «Дневник чл. Гос. Думы»).

Речь Пуришкевича в Думе производит, конечно, впечатление тягостное. Человек явно неуравновешенный, он говорит о вещах ему лично совершенно незнакомых. Все только по слухам, только по той злой обывательски-глупой клевете, которая шла из дома в дом со всякими прибавлениями и преувеличениями. Но в дневнике Пуришкевича есть и явная клевета, и заведомая ложь. «Полгода тому назад, сестра моя, работавшая в складе Императрицы в Зимнем дворце и отказавшаяся от работы только после того, как разговорным языком там стал почти исключительно немецкий, посоветовала мне обратиться к заведующей складом кн. Оболенской». Это уже не только ложь, но глупая ложь, так как известно, как Государыня ненавидела Вильгельма, по-немецки никогда не говорила, говоря только по-русски и по-английски (редко по-французски), и в особенности во время войны немецкий язык был совершенно «изгнан» из обихода Царской Семьи. Затем обвинение Вырубовой. «В силе лишь тот, кому покровительствует этот гад (Расп.), и, само собой разумеется, первое место поэтому при дворе занимают Мессалина Анна Вырубова и прощелыга – аферист Дворцовый комендант Воейков».