Второй Фронт. Антигитлеровская коалиция. Конфликт интересов - Валентин Фалин Страница 57

В тот же день эти установки поступили в посольство США в Москве. Штайнгардт был, естественно, за «твердую политику» как наилучший способ поддержания американского престижа и возделывания почвы под перемены в будущем [355].

Англичане высказали ряд контрсоображений, которые было поручено учесть при составлении сотрудниками европейского отдела Атертоном и Гендерсоном нового варианта директивы. 21 июня 1941 года его одобрил С. Уэллес. На случай германо-советской войны дипломатическое ведомство рекомендовало придерживаться следующего:

«1) мы не должны делать Советскому Союзу никаких предложений или давать советов, исключая случаи, когда Советский Союз сам будет напрашиваться на них;

2) если какой-либо запрос относительно возможной помощи Советскому Союзу в связи с германо-советским конфликтом поступит в департамент, минуя представителя советского правительства, следует отвечать, что советское правительство пока не вступало в контакт с нами на сей счет;

3) если бы советское правительство напрямую обратилось к нам с просьбой о поддержке, мы должны были бы, насколько это возможно без ущерба для нашей помощи Великобритании и жертвам агрессии, а также не в ущерб нашим собственным усилиям и приготовлениям, ослабить ограничения на экспорт в Советский Союз, допустив даже поставки военных материалов, в которых там есть острая необходимость и без которых мы в состоянии обойтись;

4) экономическая помощь, которую мы можем предоставить Советскому Союзу в форме поставки материалов, должна осуществляться напрямую на основе взаимной выгоды и вне рамок сотрудничества с третьими странами;

5) мы должны настойчиво придерживаться линии: тот факт, что Советский Союз ведет вооруженную борьбу с Германией, не означает, что он защищает, сражается за принципы или уважает принципы в международных отношениях, кои мы поддерживаем;

6) что касается поддержки, которая может быть оказана в случае германо-советского конфликта, то мы не должны давать обещаний и избегать брать на себя какие-либо обязательства в части нашей будущей политики в отношении Советского Союза или России. Прежде всего мы не должны идти ни на какие договоренности, которые позднее могли бы вызвать впечатление, что мы действовали не лучшим образом, если в случае поражения советское правительство было бы вынуждено покинуть страну, а мы не признали бы Советского правительства в изгнании или отказались признавать советского посла в Вашингтоне представителем России» [356].

Установки едва ли не противоположные обещанию Ф. Рузвельта 27 мая 1941 года помочь всем, кто «силой оружия сопротивляется гитлеризму или его эквиваленту», не ожидая, когда «нацисты появятся на нашем (США) парадном дворе». Мастера «расширительных интерпретаций», что Госдепартамент постоянно держит на изготовке, могли ухватиться за слово «эквивалент» и придать ему свою смысловую нагрузку. Но сделать это после ответа президента на послание У. Черчилля и его подсказку Лондону назвать «Россию» союзником? Или «Россия», прежде чем «Барбаросса» начал терзать свою жертву, уже не идентифицировалась с Советским Союзом и, как можно прочитать между строк в творении Атертона-Гендерсона-Уэллеса, даже противопоставлялась последнему?

Р. Келли и Л. Гендерсон вывели особый подвид экспертов, отрицавших за СССР права и интересы, что свойственны любому государству. В госдепартаменте искусственно поддерживался климат, не терпевший уравновешенности суждений в делах, касавшихся Советского Союза. Если и когда в действиях того же Уэллеса давало себя знать нечто схожее с объективностью, подобное было чаще отсветом неких процессов вокруг президента, а не плодом собственных размышлений.

Читатель, наверное, приметил, что надвигавшийся на Востоке катаклизм чиновники госдепартамента скромненько окрестили «германо-советский конфликт». Еще надо будет взвесить: признавать ли его за европейское или мирового масштаба событие, за войну между государствами или повести как схватку идеологий? Этот момент еще проявит себя.

Во многих публикациях, обращенных к поведению держав в канун и в первый период после нападения Германии на Советский Союз, с разной степенью выпуклости присутствует мысль: 22 июня 1941 года прочертило межу, разделившую вчера и сегодня в политике Вашингтона. А. Фонтен, автор книги об истории разрядки 70-х годов, назвал свое произведение «Ложе одно, а сновидений два». Здесь же и ложе было врозь, а сновидений считать – не пересчитать. От суровых реалий не увильнешь. Однако задолго до того, как беспредметная живопись обратила в бегство классическую, власть имущие развили в искусство беспредметную политику. В ней народы, человек не есть мера всех вещей. Они – некая пристежка к государственной машине, обслуживающей эгоистический групповой интерес или чью-то страсть прослыть мессией.

Много воды утечет и почти столько же крови, прежде чем «борьба добра и зла», как в годы войны чаще всего именовалась схватка с нацизмом, станет отливаться в формулы, параграфы, статьи правовых актов. Первоначальная тяга к аллегориям, образам, параллелям шла не от красноречия. Она передавала дефицит идейной общности на стороне противников Германии, Италии и Японии. Более или менее было ясным, что должно отвергать. Как эффективно противодействовать агрессорам? С этим обстояло уже сложнее. Что касается совместной выработки и фиксирования целей в войне, дальномерной стратегии в ней, основ послевоенного устройства, то Советскому Союзу понадобилось захватить стратегическую инициативу на поле брани, прежде чем США повели диалог по существу и с Москвой и с Лондоном. Мало было битвы под Москвой. Понадобились еще Волга и Курская дуга, чтобы на Потомаке (и на Темзе) прозрели: не получится казавшееся этаким заманчивым распределение ролей: русские – за галерных гребцов, англичане – за лоцмана, американцы – за капитана.

В 30-х годах Англия и Франция не имели статуса «естественных» союзников или партнеров в глазах Соединенных Штатов, а нацистская Германия, фашистская Италия и милитаристская Япония не являлись для Вашингтона априорными противниками. Мировоззренческие расхождения не считались препоной к нахождению взаимопонимания с державами оси. Реальная роль США в «умиротворении» агрессоров значительней, чем традиционно признается, к тому же Вашингтон держался курса на «компромисс» с Германией дольше, чем Лондон и Париж.

Еще выраженней утилитарно строился подход Соединенных Штатов к СССР. Если с американскими интересами это совмещалось, ничто не мешало солидаризоваться с комбинациями, ставившими Москву вне международного сообщества, и самим вызывать такие комбинации. Если ощущалась потребность, чтобы Советский Союз побатрачил на США, то удавалось убедить себя, что идеология в межгосударственных делах не сверхглавное.

Начало советско-германского военного противоборства не воспринималось в Вашингтоне как изменение природы войны. С заокеанской точки зрения война приобрела лишь другой размах и приняла «более благоприятное течение», облегчая выход США на положение самой могущественной державы, безраздельно господствующей в Новом Свете и исполняющей роль арбитра в Старом.