Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова - Лев Данилкин Страница 57

Бабочки были не единственным его увлечением. Чуть ли не первым, что сделал спецкор на африканском континенте, был поход в злачный район. «Я же авантюрист, я познавал не только мир военных баз, но и уклад». В одном из ночных клубов, в баре, к нему подсела девица по имени Астор, и они принялись болтать и тянуть ликер из маленьких рюмочек. Ему пришлись по душе ее козьи груди, длинные тонкие ноги, необычное черное тело. Договорившись о деталях, они сели в такси и поехали на виллу, которой владел белый, выходец из Южной Африки: на первом этаже — бар, на втором — комнаты, сдававшиеся проституткам. Удовлетворив свое любопытство касательно уклада, он оставил деньги на тумбочке и пошел домой пешком, наслаждаясь одиночеством, сочиняя проект трубопровода из страстной Африки в одряхлевшую Европу, по которому будут качать «эмоцию», и, по обыкновению, размышляя о загадочности своего появления в этом ночном африканском городе.

Одиночеством ему суждено было наслаждаться недолго. На дороге нарисовались два полицейских «лэндровера». Из них повыскакивали афроопричники и стали обыскивать любознательного авантюриста. Здесь только что кончилась война, и ночью был комендантский час и на улице нельзя было находиться. Сержант уперся автоматом в ребро, и его повезли в участок. Инженер Горностаев из романа «600 лет после битвы», которому делегированы эти воспоминания, сдержанно опасается, что «это грозило ему осложнениями по службе». Его прототип нервничал сильнее — в голове у него лихорадочно крутились самые безрадостные картины: арест, выдача, депортация в Советский Союз, загубленная карьера, лишение писательского удостоверения, ссылка к лесникам и т. п. Он проклинал чертову шлюху, неолитовую Африку, «отделял», как ополоумевший от африканских дикостей Белосельцев, «ее стенами от других континентов, обволакивал колючей проволокой, минировал ее кромки, навешивал над ней группировки космических спутников».

Кончилось тем, что он собрался и принял решение пойти ва-банк. Приняв вид утомленного плантатора, обращающегося к своему чернокожему слуге, он вальяжно протянул полицейскому крупную купюру и сказал: «Знаешь, братец, что-то я устал сегодня. Ты будь так добр, отвези-ка меня в район Бадыге». Тот помедлил секунду, потом жадно схватил купюру и сделал, как было велено: довез именно до Бадыге, до дверей, да и еще козырнул на прощание.

Неопытный путешественник, он решил сэкономить и не тратить выданные ему командировочные на приличный отель и поселился чуть ли не в картонной коробке из-под телевизора, прямо на пляже, наивно предположив, что редакции все равно, на что он потратит СКВ, а банально израсходовать казенные деньги на отель — глупо. Надо сказать, ибаданская атмосфера располагала к подобным мыслям: кокосовые пальмы, океанский пляж, экзотические женщины с корзинами на головах, гибкими руками извлекающие оттуда ритуальные маски, изделия из перламутровых раковин, фляги с кокосовым молоком, жареные бананы, бутылки контрабандного бренди из Бенина. Еще там были базары, где торговали удивительными глиняными сосудами, статуэтками из эбонитового дерева, бронзовыми идолами, ритуальными масками, тканями. Этот африканский текстиль с особым орнаментом до сих пор вызывает у него приступ вдохновения. «Они не похожи ни на индонезийские, ни на латиноамериканские, абсолютно специфические, не просто яркие — в них сочетание яркости с рациональной геометричностью, то же, что в африканских масках, очень выразительный примитивизм. Меня это страшно волновало». Совершенно ополоумевший в этих рядах, он принялся скупать все это барахло рулонами и растратился до копейки. В Москву он прилетел с гигантскими баулами, которые едва сумел вывезти из Шереметьево. Жена ахнула, что делать с ними, было непонятно. В течение едва ли не десятилетий из них кроились какие-то немыслимые занавески, странные платья, эти ткани раздаривались дочери, друзьям. На полке в Афанасово стоят африканские скульптуры искаженных пропорций — пикассоподобные прототипы «Авиньонских девиц». В «ЛГ» был напечатан вдохновенный репортаж со строительства — «Русские идут».

Инвестиции казенных средств в текстиль и местную теневую экономику в момент заключения сделки представлялись необычайно удачными, но в краткосрочной перспективе отрицательно повлияли на финансовый климат в семье Прохановых. По приезду в Москву его нигерийские злоключения не закончились, он подвергся атаке бухгалтерии. От него потребовали квитанции об оплате гостиницы — либо возвращения непотраченных целевым образом командировочных. Никаких валютных средств у него, разумеется, не осталось, он растратился подчистую, энтузиазм по отношению к примитивным орнаментам и поездки на автомобиле с мигалкой опустошили его банковский счет. Все это могло кончиться настоящим скандалом, вплоть до разрыва отношений с «Литературкой» и выдворения из журналистской элиты с волчьим билетом. Он уже начал было занимать деньги у знакомых и приобретать у черных дилеров валюту, но тут, к счастью, его спасает собственная книга.

В Москву прибывает эмиссар немецкого издательского концерна «Бертельсманн» с целью исследования культурного рынка СССР и приобретения экзотических продуктов социализма, которые можно было бы конвертировать на западном рынке. Этот человек, сын немецкого дипломата и русской женщины, упоминается в «Надписи», нелицензированный маршан бродил по всем этим мамлеевским квартиркам и подпольным, мастерским, салонам, общался с экспертами и в массовом порядке скупал картины нонконформистов и права на некоторые тексты. Неожиданно ему страшно понравилось изруганное советской критикой «Их дерево», и он заключил с Прохановым крайне выгодный контракт. Таким образом ему удалось залатать эту страшную дыру в бюджете.

На немецкий, впрочем, «Их дерево» так и не перевели, а сам этот немец, наблюдая за эволюцией Проханова в сторону «соловья Генштаба», горько сетовал, пророчески указывая ему, что это не то направление, которое приведет его к успеху у широкой читательской аудитории.

Я несколько раз пытался поговорить с Прохановым о тех 70-х, какими они выглядят в моем представлении — из фильмов вроде «Осеннего марафона», ну или хотя бы из его же «Их дерево», но он решительно отрекается от всей этой интеллигентской мути.

— Нет, я видел все стройки, я видел большие коллективы, пуски, старты ракет, военные маневры в Белоруссии, на БАМе видел, как вырывали кости заключенных. Целина — огромный полигон, степь, просторы. Но я был такой налетчик. Я не устраивался на годы в артели, я летал на это все, обожал, создавал образ, вытаскивал из месива то, что бросалось в глаза, не докучая себе изучением быта, уклада, вытаскивал образный ряд. А что там было в глубине — мне не удавалось глубоко проникать. Я очень остро ощущал себя на фоне железа, тайги, у меня происходили старинные мировоззренческие процессы — судьба, смерть, смысл жизни, тварность, род, дети. И было небезразлично, где это пережить.

Б 1975-м он заканчивает «Время полдень» — роман-ревизию великой державы, отчет, из которого следует, что советская цивилизация находится в зените.

Синтезированный из автора и Пчельникова экономист-географ-лектор-футуролог Кириллов (человек, «дающий пространственные характеристики ландшафтам», что бы это ни значило), расставшийся с женой, едет вниз по Оби — из целинного Казахстана, Темиртау, через Сургут, к Салехарду — по какой-то неясной причине ему все это надо увидеть. Он инспектирует целинные поля, стройки заводов, гидроэлектростанции. Чуть ли не в первой главе он знакомится с некой Ольгой и так ею увлекается, что в какой-то момент их путешествие даже прерывается — они поселяются в идиллической избушке у черта на рогах, намереваясь навсегда прервать все контакты с окружающим миром.