Боги слепнут - Марианна Алферова Страница 57

– Промокнешь, – предрёк Гепом. С этим было трудно поспорить.

– На, возьми, – гений помойки протянул собрату клеёнчатый плащ и солдатские калиги. – Плащ порван немного сбоку, но я зашил. А калиги почти новые.

– На помойке нашёл?

– Ну не в лавку же ходил, – усмехнулся Гепом. – Жаль, что ты не сенатор. А то у меня есть тога с пурпурной полосой. Причём совершенно новая и, похоже, даже не стиранная. Нашёл картонную коробку, а в ней, представляешь, – тога, сенаторские башмаки с серебряными полумесяцами и парик.

– Покажи, – потребовал Гимп.

– Ты что, осмелишься обрядиться сенатором?

Гепом нехотя достал своё сокровище. Тайком иногда он обряжался в эту тогу и красные башмаки, похожие на котурны. Неудобные башмаки: подмётка одного здорово толще другого. Невольно в такой обувке начинаешь хромать.

Гимп внимательно осмотрел находку.

– Давно ты это нашёл?

– Да уж прилично.

– В семьдесят четвёртом, летом.

– Осенью, – уточнил Гепом.

– Зря ты не отнёс коробку вигилам.

– Вот ещё. Ну выкинул кто-то тогу, парик. Может, актёр какой.

– Да, актёр. Только актёр этот убил Александра Цезаря.

– С чего ты взял?

– Убийца Александра пытался подражать Элию. Он был в сенаторской тоге, в парике с прямыми тёмными волосами. И ещё он хромал. Все сходится.

– Да-а, – задумчиво протянул Гепом. – Похоже.

– Так вот, мой тебе совет. Нет, не совет, а приказ.

– С чего это ты мне приказываешь?

– Потому что я – гений Империи. А ты – гений помойки.

– Были, – напомнил Гепом.

– Неважно. Немедленно. Сегодня… Нет, сегодня уже поздно. Завтра отнеси эту коробку вигилам. И не просто вигилам, а отдай её префекту Курцию. Запомнил?

– Ну, может, и запомнил, – нехотя отозвался Гепом. – Только этот Курций меня не арестует? Ведь я не зарегистрировался в префектуре.

– Вот и зарегистрируешься.

– Я завтра тоже уйду, меня дорога ждёт, – сказал Марий.

– Все мы гении, а как мало знаем, – вздохнул Гепом. – К примеру, ты знаешь, кто убил Александра Цезаря?

– Нет, – отозвался Гимп. – И даже бывший гений Александра не знает.

Позабыл. Последние несколько минут жизни подопечного почти всегда выпадают из памяти гения. Вот у этого стёрлось все, связанное с убийством. Помнит: Цезарь в перистиле лежал, а больше ничего.

– Вы, гении, всегда не то знаете, что надо. И правильно сделали, что вас погнали в шею, – фыркнул Марий. – Пользы от вас чуть.

* * *

Помпоний Секунд ещё раз перечитал письмо. Текст был не особенно хорош – суховат, незатейлив. Остряки-стилисты будут высмеивать неумелые обороты. Пусть их! Большинству кажется, что Рим устоит сам по себе, потому что – это Вечный город, это Великая Империя, это тридцать легионов, и этого достаточно. Но надо же что-то делать, чтобы остановить хаос. И надо что-то делать, чтобы остановить Бенита.

– Надо что-то делать, – повторил Помпоний Секунд вслух и протянул письмо Августе. Летиция слушала сенатора вполуха.

– Ненавижу Бенита! – воскликнула с детской безаппеляционностью. – Если я против, значит, его не выберут? Так? – она поставила подпись и на мгновение задумалась. – Я уезжаю из Рима, ты знаешь? На несколько дней. Бенита точно не назначат диктатором? – Она нахмурилась – сердце билось как будто не на месте: то в горле, а то вообще замирало.

– Точно не назначат, – зачем-то пообещал сенатор.

– А что консул Силан? Он тоже против Бенита?

Сенатор пожал плечами. Не стал говорить, что консул Силан подписать бумагу отказался. Разумеется, Силан готов на все, чтобы устранить сенатора Флакка. Да и Помпонию Секунду Флакк не нравится. Но что же делать?!

Почему всем нравится Бенит? Почему римляне считают, что он так нужен Риму?

Может, Помпоний выжил из ума, может, так постарел, что не понимает происходящего? А остальные понимают, прозревают, предвидят и потому не беспокоятся.

Бенит хочет власти – пусть получит. Трион неведомо где изготавливает новые бомбы – пусть изготавливает. Легионеры продолжают умирать от лучевой болезни – пусть. Империи грозит голод – что из того? Пока таверны полны жратвой, все столики заняты, все чаши полны. И театры полны, и Колизей. И гладиаторы дерутся. И ставки на них высоки. Что тебе ещё надо, Помпоний?

Помпоний Секунд никогда не был особенно умен, а речи его не были особенно блестящи. Он произносил средненькие речи, средненький человек среднего возраста и среднего роста. А тут он как будто и говорить научился. В речах появилась страстность. В оборотах – яркие сравнения. И роста он стал как будто повыше – плечи расправились, голова иначе теперь была поднята. У него явились вдруг поклонники – ходили за ним, просили автографы, на грудь прикалывали значки с его профилем. Однако он напрасно просил у них помощи – они тут же исчезали, как мотыльки. Этих мотыльков привлекал аромат скандала и силы. Сенатору звонили по телефону, неизвестные, хриплые, похожие друг на друга голоса просили отказаться от войны с Бенитом, жить с молодым сенатором в дружбе и мире. Помпоний Секунд не желал внимать звонившим, швырял трубку. Тогда звонили другие (или все те же?) и угрожали недвусмысленно. И опять Секунд не желал слушать, опять прерывал разговор.

Помпоний побывал у Юлии Кумской. Ему нравился её дом – не шикарный, но обставленный с необыкновенным вкусом, где каждая вещь подбиралась, как кусочек смальты для мозаики, ложилась в своё гнездо, и создавалась картина. Ничего особенного, ничего слишком уж дорогого, кричащего. Бюст на подставке, шёлк песочного оттенка, зеленоватый ковёр на полу, занавеси плотные, двухцветные. Кофейная чашечка с золотым ободком. Придя в этот мир, не хотелось уходить, особенно когда за окном проливной дождь. Здесь от каждой вещи исходило тепло. Будто не кошка лежала на вышитой подушке, а гений. А может, в самом деле это гений? У любого человека есть какой-нибудь талант. У некоторых – создавать такие дома.

– А может, Бенит и не так плох? – проговорила Юлия задумчиво, откладывая письмо. – Я рада, сиятельный, что ты так озабочен судьбою Рима. Но, кто знает, может, Бенит – новый Юлий Цезарь?

– У нас уже был император, мнящий себя Юлием Цезарем. – Помпоний всегда недолюбливал Руфина и этого не скрывал. – И сколько людей стали несчастными!

– Правителя не должны интересовать отдельные судьбы. Ему надо думать о процветании государства в целом. А кто там гибнет и как – не все ли равно.

Помпонию показалось, что он ослышался. Прежде Юлия никогда так не говорила. Они смотрели друг другу в глаза. Юлия улыбалась чуточку растерянно. Она явно пожалела о внезапной своей откровенности.