Петр Первый - Алексей Николаевич Толстой Страница 57

Дьяк все читал грамоту. Взялись за немца. Он вылез из саней, низенький, плотный, и сам пошел к срубу. Вдруг сложил дрожащие ладони, поднял опухшее с отросшей темной щетиной лицо и, сукин сын, немец, – залопотал, залопотал, громко заплакал… Подхватили, поволокли на сруб. Там Емельян сорвал с него все, догола, повалил, на розовую жирную спину положил еретические книги и тетради и поданной снизу головней поджег их… Так было указано в грамоте: книги и тетради сжечь у него на спине…

С берега (где стоял Цыган) крикнули:

– Кулькин, погрейся…

Но на этого, – губастого парня, – зароптали:

– Замолчи, бесстыдник… Сам погрейся так-то…

Губастый тотчас скрылся. От подожженного с четырех концов сруба валил серый дым. Стрельцы стояли, опираясь на копья. Было тихо. Дым медленно уплывал в небо…

– Он наперед угорит, дрова-то сырые…

– Немец, немец, а тоже – гореть заживо… ох, господи…

– Грамоте учился, писал тетради, и вот – на тебе…

Из кожаного возка, – теперь все различали, – глядело сквозь окошечко на дым, на взлизывающие языки огня мертвенное лицо, будто сошедшее с древнеписаной иконы…

– Гляди, очами-то сверкает, – страх-то!..

– Не дело патриарху ездить на казни…

– Людей жгут за веру… Эх, пастыри!..

Это проговорил Овдоким, – звонко, бесстрашно… Все, кто стоял около него, отстранились, не отошли только Иуда и Цыган… Топоча клюками, он опять:

– Что же из того – еретик… Как умеет, так и верует… По-нашему ему не способно, – скажем… И за это гори… В муках живем, в пытках…

Огромный костер шумел и трещал, искры и дым завивало воронкой. Некоторые будто бы видели сквозь пламя, что немец еще шевелится. Возок отъехал на рысях. Народ медленно расходился. Иуда повторял:

– Идем, Овдоким…

– Нет, нет, ребятушки… (Глаза у него смеялись, но чистое, как из бани, красное лицо все плакало, тряслась козлиная борода.) Не ищите правды… Пастыри и начальники, мытари, гремящие златом, – все надели ризы свирепства своего… Беги, ребятушки, пытанные, жженные, на колесах ломанные, без памяти беги в леса дремучие…

Опосля только удалось увести Овдокима, – пошли втроем в переулок, в харчевню.

10

Наконец-то Цыган взял ложку, – рука дрожала, когда нес ко рту капающие на ломоть постные щи. Он очень боялся, что его не возьмут в харчевню, и по дороге жаловался на жизнь, вытирал глаза голицей. Овдоким, помалкивая, бежал на клюках, как таракан. У ворот вдруг спросил:

– Воровать умеешь?

– Да я – если артельно! – хоть в лес с кистенем…

– Ох, какой бойкий…

– Как ты нас понимаешь, кто мы? – спросил Иуда.

Цыган заробел: «Отделаться от меня хотят…» С тоской глядел на покосившиеся ворота, на сугроб во дворе, обледенелый от помоев, на обитую рогожей дверь, откуда шел такой сытый дух, что голова кружилась. Сказал тихо:

– Люди вы вполне справедливые… Что ж, если воруете, так ведь от горя, не по своей вине… Половина народа нынче в леса-то уходит… Дорогие мои, не гоните меня, покормите чем-нибудь…

– Мы, сударь, когда жалостливые, а когда – безжалост-ные, – сказал Овдоким. – Смотри-и! – И, взяв обе клюки в левую руку, погрозил ему: – Прибился к нам, – не пяться… Иуда, голубок, ты с добычей?

Иуда вытащил из кармана кисет, высыпал на ладонь медные деньги. Втроем сосчитали уворованное. Овдоким сказал весело:

– Птица не жнет, не сеет, а господь кормит. Многого нам не надо, – только на пропитание… Идем с нами, кривой…

В харчевне сели в дальнем углу, куда едва доходил свет от сальной свечи на прилавке. Народу было немало, – иные по пьяному делу шумели, расстегнув разопревшие полушубки, иные спали на лавках. Овдоким спросил полштофа и горшок щей. Когда подали, стукнул ложкой:

– Ешь, кривой, это божье…

Отпил из штофа, жевал часто, по-заячьи. Глаза светились смехом.

– Расскажу вам, ребятушки, притчу… Слушайте али нет? Жили двое, – один веселой, другой тоскливой… Этот-то веселой был бедный, что имел, – все у него отняли бояре, дьяки да судьи и мучили его за разные проделки, на дыбе спину сломали, – ходил он согнутый… Ну хорошо… А тоскливой был боярский сын, богатый, – скареда… Дворовые с голоду от него разбежались, двор зарос лебедой… Си-идит день-деньской один на сундуке с золотом, серебром… Так они и жили. У веселого нет ничего, – росой умылся, на пень перехрестился, есть захотел – украл али попросил Христа ради: которые, небогатые, всегда дают, – им понятно… И – ходит, балагурит, – день да ночь – сутки прочь. А тоскливой все думал, как бы денег не лишиться… И боялся он, ребятушки, умереть… Ох, страшно умирать богатым-то… И чем больше у него казны, тем неохочее… Он и свечи пудовые ставил и оклады жертвовал в церковь, – все думал, что бог ему смертный час оттянет…

Овдоким засмеялся, елозя бородой по столу. Протянув длинную руку с ложкой, черпанул щец, пожевал по-заячьи и опять:

– А этот богатый был тот самый человек, кто мучил веселого, пустил его по миру… Вот раз веселой залез к нему воровать, взял с собой дубинку… Туда-сюда по палатам, – видит – спит богатый на лавке, а сундук под лавкой. Он сундук-то не заметил, схватил богатого за волосы: ты, говорит, тогда-то меня всего обобрал, давай теперь мне сколько-нибудь на пропитание… Богатому смерть страшна и денег жалко, отпирается – нет и нет… Вот веселой схватил дубинку да и зачал его возить и по бокам и по морде… (Иуда оскалил зубы, загыкал от удовольствия.) Ну, хорошо, – возил, возил, покуда самому не стало смешно… Ладно, говорит, приду в другую ночь, приготовь мне полную шапку денег…

Богатый, не будь дураком, написал царю, – прислал царь ему стражу… А веселой мужик ловкой… Все-таки он эту стражу обманул, пробрался к богатому, за волосы его схватил: приготовил деньги? Тот трясется, божится: нет и нет… Опять веселой зачал его мутузить дубинкой, – у того едва душа не выскочила… Ладно, говорит, приду в третью ночь, приготовь теперь сундук денег…

– Это справедливо, – сказал Цыган.

– Он уже его отмутузил, – смеялся Иуда.

– Ну, хорошо… В этот раз прислал царь полк охранять богатого… Что тут делать? А веселой был мужик хитрый. Переоделся стрельцом, пришел на двор к богатому и говорит: «Стража, чье добро стережете?..» Те отвечают: «Богатого, по царскому указу…» – «А много ли вам за это жалованья дадено?..» Те молчат… «Ну, – говорит веселой, – вы дураки: бережете чужое добро задаром, а богатый как собака на той казне и сдохнет, вы только утретесь…» И так он их разжег, – пошли эти солдаты, сорвали замки с погребов, с подвалов, стали есть, пить допьяна, и, конечно, стало им обидно, – ночью выломали дверь и видят – богатый трясется на сундуке, весь избитый, обгаженный. Тут наш проворный стрелец схватил его за волосы: «Не отдал, говорит, когда я просил свое, отдашь все…» Да и кинул его солдатам, те его на клочки разорвали… А веселой взял себе, сколько нужно на пропитание, и пошел полегоньку…