Кавказская война. В 5 томах. Том 2. Ермоловское время - Василий Потто Страница 56

На рассвете отряд уже стоял на вершине высокой горы, окутанной облаками; крутой и лесистый спуск вел отсюда прямо к селению Хошни, где в густой предрассветной мгле осевшего в долине тумана мерцало множество потухавших огней. Это и был неприятельский бивуак, до которого еще оставалось версты четыре. Нетерпение начинало овладевать войсками; татарская конница и казаки пошли вперед на рысях; пехота, забывая усталость, не отставала от конницы. Но вот татары пустились марш-марш и быстро обскакали и бивуак и селение.

Пальба, стоны и дикие крики раздались со всех сторон. Конница стремительным ударом ворвалась в неприятельский стан и произвела в нем полное смятение. Горцы, устрашенные внезапным нападением, бросились бежать через единственное ущелье, которое еще не успели захватить русские. Убитых и раненых у неприятеля было не много, так как все дело окончилось первым натиском конницы, но в числе пострадавших был сам Абдулл-бек ерейнский: под ним была убита лошадь, сам он был ранен пикой, и хотя успел спастись, но конвой его был изрублен и знамя его захвачено. Мадатов приказал оставить селение Хошни в целости, и только один дом Абдулл-бека был сожжен и сад его истреблен до основания – наказание, которому по обычаю края подвергаются изменники. Отряд расположился бивуаком, готовый по первой тревоге двинуться туда, где показались бы вооруженные скопища. Но вместо них на другой день старшины шести табасаранских магалов явились с повинной головою. Мадатов торжественно, именем императора, объявил им прощение и назначил на место убитого кадия правителем зятя шамхала тарковскосо, Абдулл-Разах-бека. Вольная Табасарань при громе пушек приведена была к присяге на верность русскому государю.

Здесь же, у селения Хошни, Мадатов получил известие, что и другая часть его отряда, оставленная им в вагенбурге в деревне Мараге, имела удачное дело с неприятелем. Храбрый майор Износков – герой Башлынского сражения – сделал весьма удачный набег на селение Туруф, где жил один из главных коноводов движения, Гирей-бек казанищский, который и бежал в горы. С бегством Гирея потухла последняя искра готовившегося восстания.

Так одним решительным и смелым ударом и почти без пролития крови усмирена была вся Табасарань.

Ермолов был чрезвычайно доволен действиями Мадатова. “Целую тебя, любезный мой Мадатов, и поздравляю с успехом,– писал он ему.– Ты предпринял дело смелое и кончил его славно”.

Но в то же время Ермолов, видимо, страшился за слишком рискованные действия, боялся увлечений со стороны Мадатова и, намекая ему на необходимость держаться более оборонительного образа действий, писал ему между прочим:

“Некоторое время должен я, любезный князь Валериан Григорьевич, стеснить твою деятельность, но сего требуют обстоятельства. Потерпи немного, не далеки случаи, где службе Царя нашего полезна будет храбрость твоя и усердие”.

Но Мадатову виднее было положение края, и в его уме уже созрел план покорения Каракайтага.

Первого сентября 1819 года он перешел из Мараги в Дербент и расположился впереди него лагерем при речке Дарбах, на большой дороге, ведущей к Таркам. Правый фланг его примыкал к берегу Каспийского моря, и таким образом отряд в одно и то же время прикрывал Табасарань и угрожал селениям буйных каракайтагцев.

На север от Дербента, занимая большую часть Каспийского побережья вплоть до владений шамхала тарковского, лежало Каракайтагское уцмийство. Оно состояло собственно из двух частей: Нижнего Каракайтага, или Терекеме, лежащего по берегу Каспийского моря, и Верхнего, или Горного, примыкавшего к владениям народов Даргинского союза и Казикмыкского ханства. В то время Каракайтаг, в сущности, еще был совершенно независим и сохранял политическое устройство, оставленное ему арабами. Предания говорят, что в исходе VIII столетия, после того как Казикумык покорился арабам и принял ислам, аравийское войско вошло в Каракайтаг. Здесь оно встретило упорное сопротивление, но после многих кровавых битв часть жителей была истреблена, а остальная искала спасения в покорности и также обратилась в ислам. Арабы поставили в стране своего правителя Эмир-Гамзу с титулом уцмия, и с тех пор титул этот считался в Дагестане по старшинству вторым после шамхалов.

В самом начале нынешнего столетия каракайтагским уцмием сделался некто Адиль-Гирей-хан, человек беспокойный, коварный, подозрительный и осторожный. Когда Дербент подпал под власть России, вынужден был признать зависимость свою и Каракайтаг. Но, в сущности, зависимость эта долго оставалась чисто номинальной. Уцмий не только не платил дани, но даже не отвечал за безопасность путей через его владения, и ни один русский не мог переступить границ Каракайтага иначе, как под прикрытием сильного конвоя. Адиль-хан сам почти открыто содержал на жаловании шайки хищников, грабивших русские пределы, и помогал Шейх-Али-хану поддерживать старинные связи в Кубинской провинции.

Скрывая непримиримую ненависть к русским, уцмий тяготился, однако же, и тенью зависимости. Из политических видов он избегал сношений с русскими, и если решался видеться с кем-либо из генералов, то непременно на таких условиях, чтобы свидание происходило в поле и в присутствии многочисленных его телохранителей. Странное поведение свое он объяснял тем, что связан страшной клятвой, данной еще в лета своей юности, никогда не въезжать ни в один из русских городов – не только в Кизляр или в Тифлис, но даже в соседний мусульманский Дербент.

Действительно, всему Каракайтагу известна была эта клятва, но происхождение ее объясняли весьма различно. По рассказам самого уцмия, правивший Каракайтагом старший брат его, Али-хан, желая удержать наследственные права на уцмийство за своим потомством, заключил с русскими тайное условие, по которому он, Адиль-Гирей, при первом же удобном случае был бы выдан русским и заключен в крепость. Эти-то обстоятельства будто бы и побудили его тогда дать всенародную клятву – не ездить ни в один из городов, находившихся под властью России. Другие объясняли, однако, дело иначе. Говорили, что старый уцмий Али-хан, также скрывавший под личиною преданности непримиримую вражду к России и бывший весьма деятельным участником в разбоях на русской границе, опасался, чтобы брат его, посещая Дербент, не выдал его тайных дел, почему и заставил его всенародно, в мечети, произнести клятву никогда не видеться с русскими. Так или иначе, но клятва эта стала находкою для самого Адиль-Гирея, когда он сделался уцмием. Прикрываясь ею, он искусно маскировал многие из своих поступков и, ненавидя русских нисколько не меньше своего предместника, уклонялся от сношения с русскими властями там, где это было ему выгодно.

До Ермолова, особенно при слабом управлении Ртищева, уцмию многое сходило с рук безнаказанно, но когда явился Ермолов, и Дагестан почувствовал на себе его железную власть, уцмий понял, что старые приемы политики больше неуместны, и начал искать самого, по-видимому, искреннего сближения с главнокомандующим, стараясь, конечно, извлечь отсюда возможные выгоды.

Нужно сказать, что по смерти брата своего, уцмия Али-хана, Адиль-Гирей истребил весь его род и приверженцев с целью завладеть их богатствами. Гонения, воздвигнутые тогда на семью покойного брата, заставили и других его племянников, детей его родной сестры, бывшей в замужестве за Муртазали-беком в Казикумыке, бежать и отдаться под покровительство аварского хана. Это была старшая линия Каракайтагского дома, имевшая теперь, после ссылки Бала-хана в Сибирь, представителем своим талантливого семнадцатилетнего брата его Эмир-Гамзу, пользовавшегося большой любовью в народе. И уже поэтому самому он не мог не казаться опасным подозрительному Адиль-Гирею, тем более что после смерти последнего достоинство уцмия должно было перейти именно к Эмир-Гамзе, как старшему в роде.