История династии Сфорца - Леси Коллинсон-Морлей Страница 56

Пытаясь обезглавить противника, граф Галеаццо атаковал французский авангард, но его усилия оказалась недостаточно эффективны, и эти атаки безнадежно провалились. Его отряды сразу же попадали под обстрел французской артиллерии, хотя та едва ли могла нанести им значительный урон. Впоследствии говорили, что он действовал в соответствии с приказом Людовико: тот, с одной стороны, опасался, что полная победа союзников приведет к чрезмерному усилению его опасных соседей венецианцев; с другой стороны, он не хотел быть причастен к поражению короля Карла, надеясь сохранить возможность примирения с ним. Но хотя такого рода политика была типична как для самого Людовико, так и для его деда Филиппо Мария Висконти и могла бы вызывать только восторг у итальянских дипломатов того времени, у нас нет прямых доказательств того, что он прибегнул к ней в данном случае.

В результате главные силы итальянцев, понеся значительные потери, в беспорядке отошли к Таро. Граф Питильяно, который находился в плену у французов, в ходе сражения сумел бежать вместе с другим Орсини и сообщил войскам Лиги, что если они предпримут еще одну атаку, то неприятель будет полностью разбит. Но второй попытки атаковать не последовало. Обоз и все ценные трофеи попали в руки итальянцев, но поле битвы осталось за французами, и они смогли в безопасности продолжить отступление. «Если бы другие сражались так же, как мы, — писал Гонзага, — наша победа была бы полной». Ведь союзники говорили о своей победе, поскольку им удалось захватить шатер короля. Некоторые из бежавших всадников графа Каяццо случайно едва не пленили и самого короля, который на некоторое время остался без охраны. Но в целом такой успех был бы весьма сомнителен. Он мог повлечь за собой зависть и едва ли в долгосрочной перспективе принес бы большие выгоды итальянцам.

Гонзага отослал своей жене в Мантую ковры из королевского шатра и альбом с портретами дам, которые понравились Карлу в Неаполе больше других. Но затем он попросил вернуть трофеи, поскольку решил подарить их герцогине Милана. Изабелла даже не пыталась скрыть свое раздражение по этому поводу и заявила о своем нежелании возвращать добычу. Если в ее руках оказывалось что-либо ценное, то редко удавалось заставить ее с этим расстаться; это было хорошо известно ее близкой приятельнице Елизавете Урбинской, которая вместе со своим мужем тщетно просила вернуть ей те статуи, которые Цезарь Борджиа, по особой просьбе Изабеллы, передал ей после разграбления их дворца. Тем не менее Беатриче, возможно по совету Людовико, отослала эти ковры обратно, сказав, что ей было приятно увидеть их, но она не чувствует себя вправе оставить их себе.

Лига теперь могла бросить на осаду Новары больше сил. Герцог и герцогиня Милана пожелали видеть свою армию, на пятое августа был назначен большой смотр войск. По свидетельству Корио, в нем участвовало 45 000 человек. Заметили, что лошадь герцога упала не менее пяти раз — весьма дурное предзнаменование. Положение осажденных, терпевших всевозможные лишения, было отчаянным. Вместе с королем, как обычно, находился Коммин, участвовавший в мирных переговорах, в которые охотно вступил Карл VIII. Французских посланников принимали в покоях герцога Миланского. Тот ежедневно выходил вместе с Беатриче в галерею, чтобы встретить уполномоченных лиц; сами переговоры происходили в глубине его комнат. Здесь друг против друга стояли два тесных ряда кресел для послов. Герцогиня сидела между Людовико и представителем Феррары. С итальянской стороны говорил только герцог, и только один уполномоченный должен был говорить со стороны французов. «Но по своему темпераменту мы не могли говорить столь сдержанно, как они, и два или три раза принимались говорить все вместе, и тогда герцог восклицал: "Эй! Только по одному!"»

Голодающему гарнизону было позволено покинуть Новару. Но прибытие на помощь французам 10 000 швейцарцев радикальным образом изменило ситуацию. Людовико был серьезно встревожен и имел на то веские основания. К счастью для него, Карл устал от войны, хотя Людовик Орлеанский и Тривульцио прилагали все усилия, чтобы убедить его предпринять поход на Милан. Людовико вновь покинул в беде своих союзников и заключил сепаратное соглашение с французами в Верчелли. Ему вернули все, что он потерял, и Карл пообещал не поддерживать претензии герцога Орлеанского на Милан. Людовико должен был послать два судна для усиления французского флота в его борьбе с неаполитанцами, в случае необходимости прийти на помощь Карлу в этой войне и признать патронат Франции над Генуей. Герцог Милана вовсе не был намерен исполнять какое-либо из этих обещаний, в чем очень скоро смог убедиться Коммин, которого оставили в Италии наблюдать за его действиями.

После заключения мира в Верчелли Людовико, с обычным для него правдоподобием, писал Франческо Фоскари в Венецию: «Я допускаю, что нанес большой ущерб Италии, но я сделал это только для того, чтобы сохранить свое теперешнее положение. Я действовал не по своей воле, винить следует короля Ферранте и, если вы позволите мне сказать вам об этом, Сиятельнейшая Синьория, ведь сами вы это признаете. Но с тех пор разве вы не видели всех моих беспрестанных усилий, направленных на освобождение Италии? И вы можете быть уверены в том, что если бы мир в Новаре (т. е. в Верчелли) не был своевременно заключен, то с Италией было бы и вовсе покончено». У него были все основания обвинять Венецию в крайне эгоистической политике. Но не следует забывать, что впоследствии именно он призвал на войну с Венецией турок (весьма охотно это сделали бы и другие правители). Согласно Паоло Джовио, ссылающегося на вполне достоверное свидетельство Франческо да Понтремони, во время своего заключения Людовико любил говорить, что турки были единственными его союзниками, которые не нарушили своих договоренностей с ним. В том, что затрагивало его собственные интересы, Людовико без колебаний нарушил бы любую клятву и пошел бы почти на любое преступление, хотя и предпочитал по возможности придерживаться праведных путей; но он всегда удивлялся, когда кто-либо нарушал данное ему слово.