Ленинградское время, или Исчезающий город - Владимир Рекшан Страница 56

Ах, какие были славные разборки:во дворе под бабий визг и песий лай,будоража наши сонные задворки,дядя Миша перестраивал сарай.Он по лесенке, по лесенке – все выше…А в глазах такая вера и порыв!С изумленьем обсуждали дядю Мишузазаборные усадьбы и дворы.«Перестрою!» – он сказал. И перестроит.Дядя Миша не бросал на ветер слов.Слой за слоем отдирал он рубероид —что-то около семидесяти слоев.Он прямым и задушевным разговоромзавоевывал дворовую толпу,подковыривая гвозди гвоздодером,поддевая монтировкою скобу.Сверху вниз летели гайки, шпингалеты…Как бы дядя Миша сам не рухнул вниз!Снизу вверх летели разные советы…В общем, цвел кругом махровый плюрализм.Во дворе у нас, на полном на серьезе,дядя Миша перестраивал сарай.Дядя Боря, разойдясь, пригнал бульдозер.Дед Егор ему как рявкнет: «Не замай!»Дело сложное, к чему такие гонки?И не каждому такое по уму…Мы с Витьком глушили водку чуть в сторонке,с интересом наблюдая, что к чему.Вдруг стропила как пошли, просели – эх, мать!Неужели план работ не разъяснен?«Дядя Миша! Ты позволь, мы эту рухлядьв четверть часа топорами разнесем!Эй, ребята, кто ловчей и с топорами,разомнемся, пощекочем монолит!»Дядя Миша говорит: «Не трожь фундамент,он еще четыре века простоит».Мы б снесли все до основ, как говорится.И построили бы сауну… сераль…На худой конец, хотя бы психбольницу.Дядя Миша перестраивал сарай…Мы с дружком сидим по-тихому, бухаем…В этом ихнем деле наше дело – край.Все равно сарай останется сараем,как он там ни перестраивай сарай.

Когда товарищ появлялся в обществе, начинались вскрики, требования стиха про сарай. Геннадий читал. И несколько лет катался как сыр в масле. Однажды после очередного карнавала в ресторане Дома писателей группа товарищей, возглавляемая Геннадием, преодолев вялое сопротивление дежурного, поднялась в кабинет секретаря правления А. Чепурова. На стене висел портрет генсека М. Горбачева. Литераторы, возмущенные проделками премьера Павлова с денежными купюрами, прилепили ко лбу перестройщика пятидесятирублевую бумажку и вонзили вилку. Еще два-три года назад такое представить было невозможно. Советский Союз катился в пропасть, а всем нам казалось, будто мы поднимаемся в какие-то перламутровые сферы.

Во время захвата кабинета руководителя Геннадий громко спрашивал подельников: «А где Рекшан? Почему с нами нет Рекшана?» Естественно, когда на следующий день ответственным лицам докладывали о происшествии, моя фамилия оказалась названной первой. Совет Дома писателей принял решение запретить участникам проникновения посещение писательского ресторана на полгода. Решение повесили на доску объявлений. Увидев его, я возмутился, написал свое и повесил рядом. Своим решением в ответ на несправедливость я запрещал посещение ресторана членам Совета дома. Туда входили седовласые члены Союза писателей и партократы местного разлива. Прожив десятилетия при строгом советском партикуляризме, они такого не ожидали и, кажется, испугались ответных репрессий.

В канун восхождения Михаила Горбачева на трон мне посчастливилось пообщаться с писателем Виктором Конецким. Этот блистательный остроумец зашел в комнату, где проходил прозаический семинар Евгения Кутузова. Обсуждали рукопись моей книги – дело ответственное. Виктор Викторович, видимо, никого не встретил в ресторане и теперь бродил по дому в поисках собутыльника. Короче, он произнес монолог о судьбе литератора, его тяготах, трепетности, упорстве, честности, пронзительности, о всякой прочей чуши, которую слушать не хотелось. А хотелось слушать, как высказываются о конкретном моем сочинении. Одним словом, обсуждение оказалось скомканным – все присутствующие сразу забыли про малоизвестного В. Рекшана и стали внимать знаменитому В. Конецкому. После я мрачный спустился в ресторан и достал заготовленную на такой случай бутыль водки «Сибирская». Руководитель семинара Евгений Кутузов сел рядом. Появился и подсел к нам Виктор Конецкий. Он посмотрел на меня, по-своему оценил мою бороду и произнес:

– А вас бы я с такой бородой в Антарктиду не взял.

Я посмотрел на Конецкого, вспомнил о том, что он мне сорвал предприятие с карьерным умыслом, и ответил безапелляционно:

– Да идите вы в жопу с вашей Антарктидой.

Водку мы все-таки коллективно выпили…

Спустя годы я написал на свежую книгу Виктора Викторовича рецензию в одну из городских газет, где вскользь упомянул ту ленинградскую историю. Газеты к тому моменту уже перестали пользоваться популярностью, и я не думал, что Конецкий рецензию прочтет. Через некоторое время его чествовали в петербургском ПЕН-клубе на Думской улице. Там собралась довольно блистательная публика, включая Ахмадуллину и Мессерера из столицы. Кто-то подвел меня к писателю и представил. И вдруг Конецкий вскочил и стал обнимать:

– Каков хулиган! Послал меня в жопу! – восклицал Виктор Викторович. – А теперь написал! Каков молодец! Как я в молодости!

Когда писателя не стало, его вдова собрала книгу воспоминаний. Туда вошли мемуары в основном маститых сверстников. Но и меня настоятельно попросили предоставить свое воспоминание. Я согласился, хотя, кроме той «жопы», мне было практически нечего вспомнить.

Перестройка сделала мир большим. Постепенно народ стал прорываться за границу. Советские люди на несколько лет стали модными и желанными гостями на Западе.