Если бы я была королевой. Дневник - Мария Башкирцева Страница 56

Мы были готовы к удару, и все-таки он нас сразил. Составила телеграммы и письма. Пришлось позаботиться о маме – у нее тяжелейший нервный приступ. Надеюсь, что я держалась вполне пристойно, а если не вопила, то это не значит, что у меня сердце черствее, чем у остальных.

Я уже не в силах отличить мечты от истинных своих чувств. <…>

Пятница, 30 августа 1878 года

<…>

Мне вам не передать все ужасы, которые мы вытерпели из-за этого чудовища, чьим именем я не хочу марать перо.

<…> Пьяные сцены, самые грязные ругательства над гробом покойного, оскорбления по адресу покойной матери, которая и умерла-то из-за него, – от всего этого волосы на голове шевелятся. <…>

Действительность – отвратительный и скучный сон… а между тем мне бы только немножко счастья – и как бы я могла быть счастлива! Я ведь владею искусством радоваться малому, и потом, меня не огорчает то, что доставляет огорчения другим. <…>

Среда, 4 сентября 1878 года

<…>

Мне бы хотелось, чтобы я могла сказать, не опасаясь, что потом придется опровергать себя: «Я люблю этого человека». Этот миг еще не настал, но настанет, я повзрослела и больше не обманусь. Быть может, придет день, когда я обнаружу, что все это было воображение… вот будет парадокс! Чем было бы все вообще, если бы не воображение? А существовали бы наши чувства, не будь воображения? Кант утверждает, что вещи существуют только в нашем воображении. Это, пожалуй, слишком, но в отношении чувств я принимаю его теорию… В самом деле, чувства порождены впечатлением, которое производят предметы или живые существа; и поскольку он говорит, что предметы не являются такими-то и такими-то, словом, что у них нет никаких объективных свойств и в действительности они существуют лишь в нашем сознании… Чтобы все это переварить, надо еще долго не ложиться; вместо того чтобы приняться за рисование, надо было бы сесть и подумать, а ведь к субботе я должна закончить рисунок…

Вещи существуют лишь в нашем сознании? Ну а я вам скажу, что предмет можно увидеть глазами, что звук можно услышать, и вот эти-то… скажем, обстоятельства и являются решающими… Иначе пускай бы вообще ничего не существовало – мы бы все сами изобрели. Если в этом мире ничего нет – где же тогда есть хоть что-нибудь? Ведь для того, чтобы утверждать, что ничто не существует, нужно знать о существовании хоть чего-нибудь, все равно где, хотя бы для того, чтобы отдавать себе отчет в том, какая разница между объективными явлениями и воображаемыми. Конечно… обитатели какой-нибудь другой планеты могут видеть все по-другому, чем мы, и тогда все правильно; но мы-то на земле, так давайте здесь и останемся, будем изучать все, что на земле и над землей. Этого вполне достаточно.

Эти ученые и их кропотливые, ни на что не похожие, заумные глупости вызывают во мне восторг: до того уж тщательные, до того научные все эти рассуждения да умозаключения… Только одно приводит меня в отчаяние: я чувствую, что это неправильно, но у меня нет ни времени, ни силы воли разобраться почему.

Хотелось бы поговорить об этом с кем-нибудь, я совсем одна. Но клянусь вам, что я вовсе не желаю навязывать свои мнения людям, я простодушно высказываю собственные мысли и с удовольствием вняла бы всем разумным доводам, какими меня будут убеждать…

Мне бы нужно, я бы хотела, и пускай не покажутся мои притязания смехотворными, я бы хотела послушать знающих людей; мне бы очень, очень, очень хотелось проникнуть в среду ученых, смотреть, слушать, учиться… Но я понятия не имею, к кому и как обратиться с этим, и в дурацком восхищении не двигаюсь с места; я не знаю, куда броситься, и только краешком глаза любуюсь на занимательнейшие сокровища: историю, языки, науки – в общем, на всю землю; мне хотелось бы увидеть все вместе, все узнать, все изучить!

<…>

Пятница, 13 сентября 1878 года

<…>

Я не на своем месте, я впустую транжирю возможности, которые с толком использовал бы мужчина; заготавливаю речи, чтобы пустить их в ход во время домашних бессмысленных ссор; я ничтожество; то, что могло бы послужить к моей чести, оказывается чаще всего бесполезно или неуместно.

Большие статуи великолепно смотрятся на пьедесталах, посреди просторных площадей, но поставьте их у себя в спальне, и увидите, какие они нелепые и громоздкие! Десять раз на дню вы расшибете о такую статую лоб или локоть и кончите тем, что проклянете ее и объявите, что она невыносима; а ведь на своем месте она бы всех восхищала.

Если, по-вашему, сравнение со статуей для меня слишком лестно, подставьте вместо нее… все, что вам будет угодно.

<…>

Понедельник, 23 сентября 1878 года

<…>

Дочитаю Тита Ливия и примусь за историю Франции Мишле, а потом буду читать греков, которых знаю только по слухам да по цитатам в других книгах, а потом… Книги мои в ящиках, и, прежде чем их распаковывать, нужно будет снять квартиру на подольше, чем эта. Я знаю Аристофана, Плутарха, Геродота, немного Ксенофонта – вот, кажется, и все. Еще Эпиктета, но этого все-таки недостаточно. Да, еще Гомера, его я знаю очень хорошо, и чуть-чуть знакома с Платоном. <…>

Понедельник, 30 сентября 1878 года

<…>

Я написала Колиньон, что хотела бы быть мужчиной; знаю, что могла бы чего-нибудь достигнуть, – но далеко ли уйдешь в этих юбках? Замужество – вот единственное поприще для женщины; у мужчин все карты на руках, у женщин – одна-единственная, а выигрыш – ноль. Правда, женщинам случается иногда сорвать банк, и кое-кто утверждает, что женщина, как правило, остается в выигрыше; но это не так, потому что выигрыш выигрышу рознь. Что же удивляться чрезмерной разборчивости женщин при выборе мужей? Я до глубины души возмущаюсь положением женщин. Но я не так глупа, чтобы требовать дурацкого равноправия, – это утопия, да и дурной тон: не может быть равенства между двумя столь разными существами, как женщина и мужчина. Ничего я не прошу – женщина и так уже имеет все, что ей положено, но я злюсь на то, что я женщина, ведь у меня только внешность женская.

<…>

Понедельник, 7 октября 1878 года

С утра пишу красками, а после обеда рисую.

<…>

Глупцы вообразят, будто я затеяла подражать Бальзаку, – ничего подобного; но знаете, в чем его главное достоинство? В том, что он переносит на бумагу все, что рождается у него в голове, переносит совершенно естественно, ничего не боясь и ничего не преувеличивая. (То, что он сумел написать, приходило в голову едва ли не каждому умному человеку, но кому удалось это выразить так, как выразил он?) В то же время, если бы этому дару не сопутствовал такой ум, он не создал бы ничего подобного. <…>

Нет, все-таки почти никто не приходил к тем мыслям, к которым пришел Бальзак; но правдивость и верность природе в его книгах так пленяет, что читателям кажется, будто они и сами так думали. У меня самой сотни раз так бывало, что, рассуждая или думая о чем-нибудь, я испытывала невыносимые мучения, потому что у меня смутно брезжила какая-то мысль, но недоставало сил вызволить и извлечь ее из чудовищного хаоса, царящего у меня в голове. И еще одно сомнение меня терзает; когда я высказываю удачную мысль, тонкое замечание, мне кажется, что меня не поймут. Может быть, меня и вправду не поймут в том смысле, какой я сама подразумевала.