Я – снайпер. В боях за Севастополь и Одессу - Людмила Павличенко Страница 56

Разрушенный гитлеровцами до основания, горящий город вел боевые действия против оккупантов. Оттуда в Новороссийск доставляли сотни раненых. Рейсы совершали лидер эсминцев «Ташкент», эсминцы «Безупречный», «Бдительный», сторожевой корабль «Шквал», базовые тральщики «Взрыв» и «Защитник», двадцать четыре подводные лодки. Но рассказы вывезенных на Кавказ бойцов не оставляли сомнений: Севастопольский оборонительный район может быть захвачен противником в ближайшее время. Я расспрашивала про 25-ю стрелковую дивизию, про 54-й полк, но никто не мог точно ответить на мои вопросы. Лишь однажды какой-то лейтенант с правой рукой, замотанной бинтами до плеча, сказал, что видел командира нашей дивизии генерал-майора Коломийца с солдатами в Инкермане, у левого берега реки Черной, где они готовились отбивать вражескую атаку. Я с трудом поверила ему. Ведь устье реки Черной, впадающей в залив, находилось у нас в глубоком тылу.

В субботу в палаты госпиталя, как всегда, принесли свежие газеты. На первой полосе «Правды» я прочитала сообщение Совинформбюро:

«По приказу Верховного командования Красной армии 3 июля советские войска оставили город Севастополь. В течение 250 дней героический советский народ с беспримерным мужеством и стойкостью отбивал бесчисленные атаки немецких войск. Последние 250 дней противник ожесточенно и беспрерывно атаковал город с суши и с моря. Отрезанные от сухопутной связи с тылом, испытывая трудности с подвозом боеприпасов и продовольствия, не имея в своем распоряжении аэродромов, а стало быть, и достаточного прикрытия с воздуха, советские пехотинцы, моряки, командиры и политработники совершали чудеса воинской доблести и геройства в деле обороны Севастополя. Немцы в июне бросили против отважных защитников Севастополя до 300 тысяч своих солдат, свыше 400 танков и до 900 самолетов. Основная задача защитников Севастополя сводилась к тому, чтобы как можно больше приковать на Севастопольском участке фронта немецко-фашистских войск и как можно больше уничтожить живой силы и техники противника..»

Для тех, кто, как я, получил ранение в ходе третьего штурма и сейчас долечивался в Новороссийске, слова «войска оставили Севастополь» звучали загадочно. Кроме трех бригад и двух полков морской пехоты, в обороне участвовали семь стрелковых дивизий. Если тысячи и тысячи бойцов и их командиры ушли из Севастополя, то куда они делись? Где штабы дивизий, тыловые части, медсанбаты, автотранспорт, артиллерия? Где строевые полки и батальоны? Северное Причерноморье, полуостров Крым – все захвачено немцами. Значит, они должны быть здесь, в Новороссийске, Поти, Туапсе. Но их никто не видел…

О том, что на поле возле Херсонесского маяка в начале июля 1942 года осталось около 80 тысяч защитников города, которые попали в плен к фашистам, официальных сообщений тогда не появилось. Эта трагедия Великой Отечественной войны долгое время замалчивалась. Мы, рядовые участники обороны, в разговорах между собой, естественно, пытались анализировать ее причины, искать объяснения (или оправдания?) действиям Ставки, командующего Севастопольским оборонительным районом вице-адмирала Октябрьского (его вместе с несколькими другими генералами и старшими офицерами вывезли из пылающего города на самолете), командующего Приморской армией генерал-майора Петрова (вместе с членами своего штаба ночью ушел из Севастополя на подводной лодке и 4 июля прибыл в город Новороссийск).

Существовал ли в Главном штабе ВМФ план эвакуации войск СОР из Крыма на побережье Кавказа, разработанный до этих печальных событий? Мог ли он быть выполнен в условиях тотального господства вражеской авиации в воздухе?

В памяти была жива операция по переброске многотысячной Приморской армии из Одессы в Крым, блестяще осуществленная в октябре 1941 года. Но многое изменилось с тех пор в расстановке сил в Причерноморье. Немцы потопили немало наших судов и кораблей (крейсер, четыре эсминца, четыре крупных транспорта, две подводных лодки). Например, крейсер «Червона Украина», краса и гордость Черноморского флота, затонул после нападения фашистских бомбардировщиков в Южной бухте Севастополя 12 ноября 1941 года. Известный мне теплоход «Жан Жорес» подорвался на магнитной мине 16 января 1942 года в районе Феодосии. Теплоход «Армения», имевший на борту более пяти тысяч раненых и эвакуированных, 7 ноября 1941 года недалеко от Ялты попал под удар немецкого самолета-торпедоносца, разломился и пошел ко дну со всеми пассажирами…

Правда, у нас вполголоса говорили и о том, что в подземельях 35-й бронебашенной береговой батареи, последнем прибежище старших командиров, они перед отправкой на Большую землю вели себя по-разному. Вице-адмирал Октябрьский никаких угрызений совести не испытывал. А вот генерал-майор Петров, как военачальник, осознавший размеры катастрофы, постигшей его войска, пытался застрелиться из пистолета. Помешал ему член Военного совета Приморской армии дивизионный комиссар Чухнов.

Я в это верю.

После первой встречи с генералом осенью 1941 года в селе Дальник под Одессой впечатление о нем у меня сложилось самое благоприятное. Показалось, будто Петров напрочь лишен той заносчивости и надменности, свойственной некоторым начальствующим в РККА лицам, очень демократичен и заботится о красноармейцах не на словах, а на деле. Все мы были для него как родные дети. Помню, что в Севастополе, желая отметить рядовых участников обороны, проявивших массовый героизм при отражении второго немецкого штурма, он отдал приказ отпечатать десять тысяч почетных грамот и на каждой лично поставил свой автограф. Потом их вручали бойцам в ротах и батальонах.

Понять характер Ивана Ефимовича, пожалуй, лучше всего смог корреспондент газеты «Красная звезда», знаменитый военный писатель и поэт Константин Симонов, посетивший генерал-майора на командном пункте 25-й Чапаевской дивизии:

«Петров был человеком во многих отношениях незаурядным. Огромный военный опыт и профессиональные знания сочетались у него с большой общей культурой, широчайшей начитанностью и преданной любовью к искусству, прежде всего – к живописи. Среди его близких друзей были превосходные и не слишком обласканные в те годы официальным признанием живописцы. Относясь с долей застенчивой иронии к собственным дилетантским занятиям живописью, Петров обладал при том своеобразным и точным вкусом.

По характеру он был человеком решительным, а в критические минуты умел быть жестким. Однако при всей своей, если так можно выразиться, абсолютной военности он понимал, что в строгой военной субординации присутствует известная вынужденность для человеческого достоинства, и не жаловал тех, кого приводила в раж именно эта субординационная сторона военной службы… Храбрость его была какая-то мешковатая, неторопливая, такая, какую особенно ценил в людях Лев Толстой. Да и вообще в повадке Петрова было что-то от старого боевого кавказского офицера, каким мы его представляем себе по русской литературе ХIХ века…»

Никак не думала, что судьба подарит мне встречу с командармом снова, и эта встреча будет иметь особое значение. Между тем она произошла совершенно случайно, в комендатуре города Новороссийска, куда я явилась со справкой из госпиталя о выздоровлении. Генерал сам окликнул меня. Я обернулась. С первого взгляда внешний вид Ивана Ефимовича меня огорчил. Он был мрачен, казался безмерно уставшим, однако пожал мне руку, улыбнулся, стал расспрашивать, кто еще из бойцов и командиров бывшей Чапаевской дивизии здесь находится. Петров сообщил, что самой дивизии больше не существует. Она погибла под Севастополем, ее штабные бумаги сожжены, печати закопаны где-то на берегу Камышовой бухты, знамена утоплены в море. От такой новости у меня даже слезы на глаза навернулись. Генерал посмотрел на меня внимательно: