Жизнь Фридриха Ницше - Сью Придо Страница 56

Таким вполне могло быть описание отношений Лу с ее почтенным пожилым учителем и долговременной травмы, которую нанесло ей его внезапное хищное нападение, обращение божества в зверя.

За неделю, которая прошла после первой встречи в соборе Святого Петра, Лу еще больше увлеклась Ницше. Она считала его человеком, который неуклюже носит свою маску. Ей было очевидно, что он пытается вписаться в мир. Он напоминал божество, вышедшее откуда-то с вершин диких гор и надевшее костюм, чтобы казаться человеком. Бог должен носить маску, иначе люди погибнут, ослепленные его сияющим образом. Это позволило ей думать о том, что сама она никогда не носила маску, – ей никогда не требовалась маска, чтобы ее поняли. Маску Ницше она сочла умиротворяющей, обусловленной его добротой и жалостью к другим. Она цитировала его афоризм: «Всякий глубокий ум нуждается в маске, – более того, вокруг всякого глубокого ума постепенно вырастает маска» ^[48] [6].

Он предложил ей попытаться жить в соответствии с теми принципами, по которым решил жить он (Mihi ipsi scripsi – «Я написал для себя»), и пиндаровским «будь, каков есть – а ты знаешь, каков ты есть». Все это действительно стало ее принципами на всю жизнь.

Лу разработала собственное толкование психологии Ницше, которое постоянно излагала во множестве статей и в книге [7]. Его болезни как источнику творчества она придавала огромное значение. Ему не нужно было проявлять эксцентричность и искать внешние доказательства своего гения, ведь у него была его болезнь. Она позволяла ему проживать множество жизней в течение одной. Лу отметила, что вся жизнь Ницше укладывалась в общую схему. Регулярно повторяющиеся приступы болезни всегда отграничивали один период его жизни от другого. Каждая болезнь была смертью – нисхождением в Аид. Каждое выздоровление было радостным перерождением, регенерацией. Такое существование очень его освежало. Сам он называл это Neuschmecken («новым вкусом»). После каждого восстановления мир представлялся ему по-новому. И каждое восстановление знаменовало не только его собственное возрождение, но и возрождение полностью нового мира, с новыми вопросами, которые требовали новых ответов. Этот цикл напоминал ежегодный цикл плодородия, когда божество оказывалось посеянным в почву. Только благодаря этому болезненному процессу ему в голову приходили новые идеи. Но внутри этого крупного цикла великих потрясений был и малый ежедневный цикл. Его мыслительная деятельность напоминала волны, бьющиеся о берег: всегда приливающие, всегда отступающие, в ловушке вечного движения, при котором невозможен покой. «Он заболевал из-за мыслей и восстанавливался благодаря мыслям»; Лу не сомневалась, что «он сам – причина собственной болезни» [8].

С самого начала Ницше всерьез воспринял идею тройственного сожительства. Он в шутку переименовал союз в несвятую троицу, но в то же время достаточно серьезно относился к общественным условностям, так что чувствовал необходимость защитить репутацию Лу, предложив ей вступить в брак: «Я считаю себя обязанным защитить вас от людских сплетен и сделать вам предложение…» Передать предложение он попросил Рэ.

Поручение для Рэ было довольно забавное, ведь он сам уже сделал предложение Лу и влюблялся в нее только сильнее. Получив предложение и от Ницше, Лу обеспокоилась, что соперничество за ее руку поставит под удар весь интеллектуальный эксперимент. Не было сомнений, что все предприятие будет, как и должно, зависеть от силы эротической энергии, которая, однако, не должна превращаться в физическую связь. Она попросила Рэ передать отказ от ее имени и объяснить Ницше, что она вообще принципиально не намерена выходить замуж. Кроме того, практично добавляла она, вступив в брак, она потеряет свою пенсию дочери русского дворянина – единственные средства к ее существованию.

В Риме становилось сыро и вредно для здоровья. Ницше уже давно лежал в постели. Для выздоровления ему требовался холодный свежий воздух. Он решил вместе с Рэ уехать на север, в Итальянские Альпы. Лу очень хотелось к ним присоединиться, и она умоляла Рэ это устроить.

«Госпожа Лу, моя повелительница, – отвечал Рэ. – Завтра утром, около одиннадцати, Ницше нанесет визит вашей матери, и я буду его сопровождать, дабы выказать свое уважение… Ницше не может ответить, как он будет чувствовать себя завтра, но он хотел бы непременно представиться вашей матери, прежде чем мы вновь увидимся на озерах».

Мать Лу прямо предостерегла Ницше от общения с ее дочерью. Лу была опасна и неконтролируема, подвержена диким фантазиям. Однако план продолжал разворачиваться. Лу с матерью выехали из Рима 3 мая, а Рэ и Ницше – на следующий день. 5 мая все они воссоединились в Орте, где на следующий день Ницше и Лу ускользнули от остальных и совершили восхождение на Монте-Сакро – гору, укорененную в мифах и символике не меньше, чем Пилатус.

Восхождение на гору вместе с Лу он впоследствии описывал как великолепнейший опыт в своей жизни.

Монте-Сакро – гора средней высоты, мирно возвышающаяся над озером Орта – небольшим водоемом, скромным по сравнению с расположенными рядом более крупными, живописными и куда более знаменитыми Лаго-Маджоре и Луганским озером. Красота этой горы несомненна, а суровое историко-религиозное значение неоспоримо. Она стала местом первого зафиксированного сожжения ведьм в средневековой Италии. Легенда гласит, что вокруг места своей ужасной смерти бродит призрак ведьмы, подобно Пилату. Накануне Тридентского собора (1545–1563), когда Римско-католическая церковь боролась и с протестантской Реформацией, и с неумолимым наступлением ислама, гора Монте-Сакро близ Орты считалась одним из самых священных мест в Европе. Эти новейшие святыни были назначены альтернативными объектами поклонения после того, как мусульмане в ответ на Крестовые походы закрыли Святую землю для благочестивых паломников.

В 1580 году Монте-Сакро была объявлена «новым Иерусалимом», и ее посещение давало такие же права паломника, как и посещение Иерусалима настоящего. Изменение статуса было оформлено с той же помпой, с какой Ватикан одновременно строил купол Микеланджело над собором Святого Петра. Небольшая гора была переделана в соответствии с барочными ландшафтными представлениями о пути в рай. По склону плавно змеилась дорога – via sacra или via dolorosa, усаженная священными рощами, чья зелень скрывала или открывала великолепные виды на озеро внизу или на увенчанные снежной шапкой Альпы наверху. Путь на Монте-Сакро был новым вариантом Крестного пути или чтения молитв по четкам. При каждом новом изгибе серпантина зеленая листва открывала новый предмет созерцания. Двадцать одна небольшая часовня в маньеристском духе стояла на обочине пути паломника. Каждая часовня была украшена христианскими знаками и символами: рыбы, морские раковины, солнце и луна, лилии, розы и звезды. Изнутри часовни были украшены фресками и терракотовыми статуями в человеческий рост, иллюстрирующими священные истории о жизни Иисуса и святых.

За триста лет, прошедших с момента создания паломнического маршрута до восхождения на Монте-Сакро Ницше и Лу, гора превратилась в место забытой, увядающей красоты. Буйные заросли стали затруднять задуманный некогда доступ к прекрасным видам. Старые деревья, утопающие в почве, могли символизировать упадок христианской веры, которую Лу и Ницше не оплакивали, и упадок духовности, которую им было жаль.